не покидал Рим и противодействовал новым веяниям, превратился парадоксальным образом в создателя глобальной папской церкви. Больше пастырь, чем бюрократ, он искал контактов с верующими и стал первым понтификом, вызывавшим в Рим епископов со всего света. В 1862 году, за десять лет до Первого Ватиканского собора (1869–1870) в Рим прибыло рекордное число (255) епископов. Повод сам по себе был, что называется, «вселенским»: речь шла о канонизации 26 членов монашеского ордена, которые более чем за 250 лет до этого приняли мученическую кончину в Японии[817]. Кстати, эта канонизация последовала через год после того, как в ходе последних больших азиатских гонений на христиан в «старом стиле», то есть до их подавления атеистическими государственными аппаратами в XX веке, во Вьетнаме среди новообращенных христиан и миссионеров появились новые многочисленные мученики.
Новые масс-медиа XIX века сделали остальное для ускорения внутрирелигиозных связей. Рим превратился в мировую столицу католицизма еще и потому, что иностранные газеты стали размещать там своих корреспондентов. Папство признало важность новостей. Вождь мормонов Бригам Янг – теократический правитель, глава секты и предприниматель в одном лице – сразу почувствовал дух времени и уже на раннем этапе распорядился протянуть в Юте телеграфные линии. Железнодорожное сообщение с Солт-Лейк-Сити затрудняло борьбу с греховными соблазнами и облегчало доступ в Юту для федеральной армии, но в то же время с необходимостью привело к отказу мормонов от их крайней замкнутости на собственную общину, а это соответствовало тому, к чему стремились наиболее просвещенные из их лидеров[818]. Удешевление и техническое упрощение книгопечатания впервые дали во второй половине XIX века возможность напечатать Священное Писание миллионными тиражами и осчастливить Библиями на разных языках экзотические народы. Переводы Библии, которые необходимо было для этого сделать, в совокупности принадлежат к наиболее выдающимся достижениям межкультурного трансфера в XIX веке. В менее ориентированных на Библию католических общинах теперь в огромных количествах распространялись дешевые трактаты, памфлеты и альманахи, и это способствовало развитию народной религиозности на периферии официальной церкви. Народные верования расцветали там, где ослабевала контрольная функция той или иной ортодоксии. Предпосылками для этого в XIX веке послужили сокращение неграмотности и возможность снабжать появлявшуюся массовую аудиторию религиозной печатной продукцией. Во всей Европе, как и в традиционных миссионерских регионах, начали привлекать к Библии новых читателей – это стало важной задачей в сфере образования, прежде всего в протестантских кругах. А там, где люди ощущали необходимость сопротивляться распространению христианства с его лавиной слов, печатный пресс представлялся орудием этого сопротивления. В том числе поэтому в последней трети XIX века исламское духовенство (улемы) отказалось от скептицизма в отношении к книгопечатанию, который оно испытывало на протяжении столетий, и с энтузиазмом заимствовало эту технологию, использовав ее для собственных целей[819].
Заключение: XIX век в истории
«Универсальная всемирная история необходима, но невозможна при том уровне науки, какой существует сейчас. […] Не следует из‑за этого отчаиваться; отдельное исследование всегда поучительно в том, насколько оно ведет к результату, – и нигде это не является более справедливым, нежели в истории, где исследование всегда сталкивается с глубинным живым элементом, имеющим универсальное значение»[820]. Это высказывание Леопольда фон Ранке 1869 года справедливо и по сей день. Настоящая книга – попытка создания фрагмента «невозможной» всемирной, хотя и не «универсальной» истории. В ее конце и читатель, и автор должны снова вернуться к «отдельным исследованиям», не воспаряя далее к еще более амбициозным обобщениям. Обзор с вершины представляет собой захватывающее зрелище. Но, спрашивает Арно Борст, сколько историк может продержаться на вершине?[821] Нижеследующие замечания не предлагают квинтэссенции целой эпохи и не спекулируют относительно духа времени. Они задуманы как заключительный, но не подводящий итоги комментарий.
Самодиагностика
Во вводной главе XIX век был представлен как эпоха возросшей саморефлексии. От Адама Смита в 1770‑х годах и до Макса Вебера в первые десятилетия XX века предпринимались грандиозные попытки понять собственную современность во всей ее целостности и встроить ее в более длительные исторические процессы. Диагнозы времени ставили не только в Европе. Они обнаруживаются везде, где в обществе появлялся тип ученого или интеллектуала, где идеи записывались и обсуждались, где наблюдения и критика давали импульс для обширных размышлений о своем мире и его общих пространственных и временных рамках. Оглядываясь из сегодняшнего дня, подобные размышления не всегда можно принять за диагноз своего времени или «теорию современной эпохи»[822]. Они примеряли на себя самые разные жанры: это и история современности, как у египтянина Абдуррахмана аль-Джабарти, который стал свидетелем и подробным хроникером наполеоновской оккупации своей страны[823], или у знаменитого историка древности Бартольда Георга Нибура, который читал лекции и о своей собственной «эпохе революций»; это и заявленная позиция на политические темы дня, как у Георга Вильгельма Фридриха Гегеля в его сочинении 1831 года об Англии («Об английском Билле о реформах») или в увлекательной полемике Карла Маркса против Луи-Наполеона и его превращения из избранного президента в диктатора («Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», 1852); это и краеведение с философией и культурной критикой, как у мадам де Сталь («О Германии», 1813), Алексиса де Токвиля («Демократия в Америке», 1835–1840) или у египетского реформатора педагогики и переводчика Рифаа ат-Тахтави (заметки о его пребывании в Париже 1826–1831 годов, опубликованные в 1834‑м)[824]; это и дневник, как у братьев Эдмона и Жюля де Гонкур (с записями за 1851–1896 годы) или у японского военного врача и поэта Мори Огая (записи во время его поездки в Европу, 1884–1888)[825]; это и автобиография, как у чернокожего бывшего раба, интеллектуала и борца за права человека Фредерика Дугласа (главное из его трех мемуарных сочинений – «Мое рабство, моя свобода», 1855) или у американского историка Генри Адамса («Воспитание Генри Адамса», издано для частного пользования в 1907‑м, опубликовано в 1918‑м); это, наконец, многочисленные публицистические тексты, как у Джона Стюарта Милля, у которого характеристика эпохи содержится скорее в небольших сочинениях по частным вопросам, нежели в его обширных основных трудах, или у Ляна Цичао, который на протяжении трех десятилетий комментировал формирование культуры и политики в Китае и сам участвовал в нем.
Социология, возникшая в 1830‑х годах на более старом фундаменте, была областью интерпретации современности. Вначале, еще на пару с политической экономией и одновременно возникшей этнологией, социология разрабатывала базовые модели для понимания эпохи, которые обсуждаются и до сих пор, – например, переход в принципах организации общества от статуса к контракту (историк права сэр Генри Мэн, «Древнее право», 1861) или похожее противопоставление общности и общества в
