тканью — на нее проецировалось уже знакомое ему строгое око Промыслителя, только теперь не в одном треугольнике, а в целом наборе вращающихся фигур: от квадрата и далее везде, как в иллюстрации из учебника геометрии по вычислению числа пи.
Повинуясь председателю, девы-Исидоры сделали несколько змееобразных движений своими гибкими телами, и легкая эластичная ткань поднялась по их спинам вверх, открывая кандидату горизонтальную глубину храамова пространства.
— Божже! — невольно воскликнул он, глядя на сидящую перед ним судебную коллегию.
Было от чего призвать к Вседержителю. Не в каждые Большие Овулярии на Судном месте заседают двадцать два совершенных арканарха старшего расклада — в териоморфном облике, при всех регалиях и знаках различия.
Три ступени вели к присяжным глашатаям двух правд, но ни один смертный не помыслит ступить на священный постамент, где вершится Правосудие и поддерживается баланс двух истин.
А вот и она, их мать, двуперая Маат, явленная черно-белая правда, прекрасная красотой обеих сестер своих Сиси и Нефти, одетая в полосатую тунику, восседает внизу, под пустым креслом Председателя.
Слева от ее трона — кафедра прокурора, справа — адвоката, а прямо под ногами — серебряный полумесяц правды с двумя чашами, нанизанными на его острые концы.
* * *
Заняв свое место, Платон какое-то время не мог оторвать взгляда от богини двух правд, настолько совершенной казалась ее неподкупная красота. Глядя на ее широко открытые глаза, устремленные куда-то поверх стоящего перед ней кандидата, Онилин неожиданно понял, что изобразительная манера египтян отнюдь не условна — ведь он, рассматривая профиль Маат, видел ее огромные глаза почти анфас, но и в тот момент, когда богиня поворачивала голову, глаза ее были столь же велики и столь же вызывающе миндальны.
В отличие от своих сестриц, на богине Правды было минимум украшений. Повязанная вокруг головы ленточка, удерживающая два пера, простое семиярусное ожерелье и браслеты из вьющихся змеек чуть повыше локтей: золотая — на правой, и серебряная — на левой. Маат улыбнулась и с торжественной медлительностью подняла руки, простирая их вперед и вверх, чтобы показать стоящему на входе Деримовичу свои прекрасные, не запятнанные кривдой ладони. Платон почему-то встал и, обратив полный восхищения взгляд на богиню, принялся нашептывать в ее адрес стихийный, но искренний гимн.
Маат, руки ее — нежней, чем у няни, взгляд ее ласковый — как у лани. Правды ланиты стыдливо румяны, в улыбке Маат — невинная мама. Груди ее — полны чистоты, бедра — круче смелой мечты, ноги Маат стройнее колонн, стопы ее — суровый закон.
О, Маат, мать чистоты, по правде суди, лево и право строго блюди. Черное с белым мешай пополам, чтобы баланса хватило и нам.
Его транс прервали аплодисменты. Онилин очнулся и увидел, что взгляды старшего расклада направлены именно на него. Оказывается, он читал свою молитву довольно громко — все расслышали и… оценили по достоинству. А вот он, уйдя в неведомые дали с Маат в душе, даже вздрогнул, увидев вместо лиц обращенные к нему морды: львиц, шакалов, кошек, баранов, крокодилов, птиц и какой-то странной разновидности обезьян.
Голос председателя вернул его к нормальному восприятию происходящего. Видно, подзабыл он за годы вынужденной отлучки свои ощущения от облика Верховного Суда.
— Чтим Маат, чтим справедливую, верим в правду твою сокровенную, выбор твой равноценный, — нараспев начал невидимый председатель.
— Чти-им, чти-им, чти-им! — с искренним воодушевлением поддержал Сокрытого зал.
— Нема! — призвал председатель.
— Нема! Нема! Нема! — несколько раз пронеслось под сводами Храама.
Маат молча кивнула и поставила свою правую ногу на месяцеобразные весы.
* * *
Взгляд Платона то и дело падал на спину Исидоры севера, стоящей между ним и его недососком. Охранительница кандидата, покрытая и открытая, на протяжении допроса и всего представления стояла так, что казалась статуей. И это с поднятыми руками, на которые натянуто покрывало. Что за выдержка, что за сила! Но почему покров до сих пор не убран, почему его недососок не может взглянуть на все великолепие Храама: с горящим в самом зените купола Глазом и великолепным освещением, льющимся из глазниц ста сорока четырех тысяч павших защитников Кургана.
Мистагог Деримовича, конечно, догадывался о причине подобной осторожности со стороны Совета, но старался не думать о таком повороте дела.
Но в глубине души он знал, что сегодняшнее посвящение пойдет по совсем другому сценарию.
Иначе зачем за спиной кандидата у прямоугольного алтаря появились две неуклюжие фигуры с мешками на головах? И зачем их ноги привязывают к мраморным столбам?
Да, видно, придется недосослю его кадавров обслуживать.
А если его на кадавров выводят, значит, он по третьему разряду идет.
А если по третьему разряду, то… И Платон понял, зачем над головой Деримовича до сих пор натянут покров.
Его размышления прервал голос Председателя:
— Вы показали себя с самой превосходной стороны, кандидат.
— Благодарю, мессир, — отвечал польщенный недососок, одновременно украдкой поглядывая на налившиеся соски его божественных спутниц.
— Не стоит, кандидат. По совокупности заслуг исповедования и прохождения по решению Совета вы удостоены права войти в высший состав сосунства экстерном.
— Я польщен, мессир, — сказал Ромка, в очередной раз удивив своего наставника.
А наставник, только-только с облегчением вздохнувший по случаю удачного прохождения испытаний его подопечным, чуть не одеревенел. Конечно, если Деримович справится — ему честь, хвала и вечное членство. А если нет…
— И вам по установлению 11-му пункт 9 необходимо обслужить двух кадавров, — продолжал свою речь Сокрытый.
— Я не понимаю, мессир, — честно признался стоящий на входе.
— Это просто, кандидат. Не сложнее, чем разглядывать сосцы двух Матерей. Постеснялись бы на мамок пялиться. — Величественный голос Бесплотного выглядел вполне органичным и в шутках. Хотя, если в удерживающих Романа жрицах признать подлинных богинь, Аст и Неб Хут[281], то таки да, они если не матери его, то праматери точно. Платон попытался сообразить, сколько тогда им должно быть лет: две, три, шесть тысяч… — нет, с бессмертными такое не проходит. И, кажется, он опять упустил смысл диалога между председателем и неофитом.
— Есть кадавры, их надо обслужить, кандидат, — сказал Сокрытый.
— А кто такие, кадавры эти, мессир? — вопрошал недососок, заставляя Платона предательски краснеть. Но почему Платона, а не этого, где он там сидит, Чурайса, чур его вместе с чурфаком его!
— Это трупы, кандидат, разве мистагог не говорил вам? — спокойно продолжал председатель, явно переводя стрелки вины с Чурайса на Онилина.
— Говорил… говорил, мессир, я в это время… В это время я отвлекся, в общем.
Платон готов был разреветься от такой преданности, смысла которой он не понимал, ведь его роль в судьбе недососка с вхождением в Храам отыграна.
— Ну, раз говорил, тогда повернитесь
