душу, было сложно передать словами.
Она уже дважды сталкивалась со смертью, пережив уход прабабушки и любимой бабушки (маминой мамы), но тогда она была еще ребенком, который мало что понимал, хотя главный вывод она для себя все-таки сделала – уяснила, как глупа была ее вера в то, что близким ей людям не грозит никакая беда и они всегда будут рядом.
И теперь смерть опять пришла в ее дом, не предупредив о своем визите, не дождавшись разрешения войти…
В их квартире с утра до ночи бурлил нескончаемый людской поток: люди приезжали и уезжали, накрывали на стол и звонили по телефону, занимаясь организацией похорон, обнимали их с мамой по очереди, скорбным шепотом произнося слова соболезнования и сконфуженно всовывая в руку конверт или несколько смятых банкнот. Сабина была как в тумане: с трудом вникая в суть происходящего, она думала лишь о том, что что-то плохое случилось с самым дорогим, самым нужным ей человеком. Она пыталась втолковать себе, что папы больше нет, но это не укладывалось у нее в голове. Она не могла поверить, что больше не сможет посидеть с ним на кухне, болтая обо всем на свете, не увидит его улыбки, не услышит его добродушных шуток и не поймает на себе его любящий взгляд поверх очков. Это было немыслимо. Это было жестоко. Это была та потеря, рана от которой никогда не затянется и не заживет.
Потом была церемония прощания – тускло освещенный ритуальный зал, плачущие родственники, коллеги и друзья и любимое лицо, каждая черточка которого была ей знакома. Мертвых она не боялась, тем более папу – он был такой усталый, осунувшийся, родной. И все же когда она погладила его по щеке и наклонилась поцеловать, его щека, его руки были холодными и твердыми, как лед, – в нем больше не было жизни, не было тепла. Это уже был не папа – это было то, что от него осталось. И только в этот миг она осознала, что папа ушел от нее. Навсегда…
Женщин на кладбище не пускали, но Сабина с мамой пренебрегли традициями – они не могли не проводить в последний путь мужа и отца. В память врезался пронизывающий февральский холод, грязный снег, толпы людей и зияющая пропасть могилы. Сабина ничего не видела, никого не замечала – только завернутое в саван тело, в которое по какой-то нелепой случайности превратился ее жизнелюбивый, заботливый, лучший на свете папа.
Когда пришла пора закапывать могилу, она отвернулась, но от скрежета взрезавших грунт лопат было не скрыться. Она взглянула на маму – та продолжала стоять, не шевелясь и словно тоже умирая с каждым падавшим вниз комком земли. Мама не плакала – все слезы она пролила накануне, и глаза ее были сухи, но от этого было еще страшнее. Сабина взяла ее за руку, и, прижавшись друг к другу, они смотрели, как земля поглощает того, кого они так любили. Они прощались с ним, не смирившись и не постигнув за что и почему, и к Сабине вдруг пришло понимание того, что вместе с папой она хоронила сейчас свое счастливое детство, свою уверенность в завтрашнем дне и то ощущение тыла, с которым жила все эти годы. Больше никогда ей не будет спокойно от мысли, что у нее есть надежная гавань, в которую она может вернуться, в которой ей всегда рады, где ее примут, приласкают и поймут. Конечно, слава Всевышнему, у нее есть мама, но она сама убита горем и испугана не меньше Сабины – они как два осиротевших ребенка, в одночасье лишившихся опоры и защиты. Они будут поддерживать друг друга всю жизнь, но больше никогда не испытают то чувство ненавязчивой нежности, безопасности и тепла, которое давал им отец. Их личное солнце погасло, их маленький мир погрузился во мрак.
Все было как во сне, как в жутком, зловещем ночном кошмаре. Предметы казались размытыми, люди – безликими, еда – безвкусной. Книги и музыка не утешали, ночи не приносили забвения, и даже небо – свинцовое, хмурое – не помогало облегчить боль утраты. Сабина что-то делала, куда-то ходила, с кем-то говорила, но все это было как будто не с ней, словно она наблюдала за происходящим со стороны. Еще недавно она была наивной дурочкой, которая, несмотря ни на что, верила в чудеса, в волшебные сказки, в светлое будущее, наконец, а нынче всего за пару дней она окончательно растеряла остатки былого задора и оптимизма, превратившись в утомленную невзгодами женщину с потухшим взглядом, которая устала бороться, не хотела идти вперед. Стена рухнула, а она осталась – одна, беззащитная и надломленная, как одинокое деревце в степи, обдуваемое всеми ветрами.
И хуже всего было то, что и мама не знала, как жить дальше. Первые дни Сабина надеялась, что мама оправится, придет в себя и рассудит, как им теперь быть, но удар, по всей видимости, настолько ее подкосил, что скоро Сабине стало очевидно: отныне она сама несет ответственность за свою жизнь (и, возможно, за жизнь мамы тоже) и все решения должна принимать самостоятельно. И она решила – ей следует уйти из бюро, переехав в Алма-Ату, чтобы заботиться о маме вместо папы, поскольку деньги, присылаемые из Лондона, не были, с точки зрения Сабины, полноценной заботой.
Два дня она собиралась с духом, чтобы написать об этом Кэтлин (о разговоре по телефону не могло быть и речи: у девушки бы язык не повернулся сказать, что она увольняется опять), однако ответ начальницы на ее послание Сабину ошеломил. В письме Кэтлин не только отклонила ее заявление об уходе, но, напротив, предложила крайне заманчивые условия контракта (что, мягко говоря, было неожиданно), пообещав повысить Сабину с помощника до дизайнера по интерьеру, существенно увеличить ей зарплату и даже оплатить учебу в магистратуре. Сабина была в тупике: учиться дальше она пока точно не планировала – на это не было сил ни физических, ни моральных, – но предложение Кэтлин было не из тех, от которого можно легко отмахнуться. И все же она боялась оставлять Елену Александровну одну.
Конец сомнениям положил разговор с мамой, когда та, услышав о колебаниях дочери, сказала:
– Не беспокойся за меня, я выкарабкаюсь, со мной все будет в порядке. А для тебя это такой шанс… Даже не вздумай отказываться!
* * *
И Сабина снова вернулась в Лондон – с тяжелым сердцем и обескровленной, израненной душой. Теперь это была лишь тень прежней Сабины, и ничто: ни
