топором, нежели эти холодные тусклые глаза. Впрочем, уж лучше компания ненавистного бастарда, чем мучительное одиночество. Она буквально ощущала, как медленно сходит с ума в зацикленном движении часовых стрелок, в бесконечном потоке гнетущих мыслей, в застывшем бессмысленном существовании за пределами жизни, но всё ещё далеком от смерти.
Поначалу Ровена обрадовалась иллюзорной свободе — теперь не придётся целый день терпеть рядом с собой мерзавца, гнусно надругавшегося над ней, но уже спустя неделю полной изоляции от мира она с нездоровым трепетом ожидала каждого появления скорпиона, а это случалось всего несколько раз в день и довольно редко сопровождалось возможностью обменяться хотя бы парой фраз.
День изо дня, минута в минуту он появлялся в спальне, пропуская служанку с завтраком, снимал с щиколотки железный браслет, уже давно не ранящий кожу, и оставлял Ровену в полном одиночестве до самого вечера, чтобы проделать то же самое, только в обратном порядке. Сам же Брутус словно позабыл о своей пленнице. С тех пор, как кто-то, если верить бастарду, разрушил столичный терсентум, магистр ни разу не объявился в её спальне, не приглашал в гостиную на ужин, чтобы поглумиться над «принцессой осквернённых», и даже не отправлял ей унизительные подарки вроде огромного портрета Юстиниана или его биографии в двух томах. И этот бойкот длился до сегодняшнего вечера.
Ровена понятия не имела, как отнестись к неожиданному приглашению посетить его покои: начать паниковать сразу или дождаться более существенного повода. Хотя после свадьбы каждая встреча с ним заканчивалась приблизительно одинаково: хотелось зарыться лицом в подушку и кричать, пока не осипнет голос.
И всё же Ровена не удержалась. Схватив скорпиона за руку, она заставила его остановиться:
— Скажи, к чему мне готовиться?
— Не знаю, госпожа, — неохотно отозвался тот, — но будьте предельно осторожны.
— Я и так предельно осторожна! — Ровена нервно хмыкнула. Уж куда осторожнее! Она молча проглатывала каждую насмешку, благодарила за каждый унизительный подарок, отвечала милой улыбкой на колкие замечания.
Скорпион опасливо глянул в конец коридора, где застыл чёрным изваянием его сородич, и, чуть склонившись, перешёл на шёпот:
— Ещё осторожнее, принцесса. Не вызывайте у него лишнего интереса, не провоцируйте его, говорите тихо и как можно меньше, смотрите куда угодно, только не в глаза, и тогда он вас не тронет. Наверное…
— О боги, ты пугаешь меня! — дрожащей рукой она вцепилась ему в рубаху. — Это всё из-за терсентума?
Скорпион многозначительно промолчал, и его молчание могло трактоваться как угодно. Ровена ощутила, как пол уходит из-под ног, и в порыве отчаяния прижалась к Сто Семьдесят Второму, как прижимаются к дереву, спасаясь от сокрушительного порыва ветра.
— Ты же можешь защитить меня! Ты же можешь… — залепетала она сквозь грохот сердца. Его сердца или своего — не разобрать. — Вместе мы справимся с ним!
От её слов бастард вздрогнул, мягко отнял от себя её руки и, приобняв за плечи, заглянул в глаза:
— Простите, принцесса, я не могу. Он мой хозяин… Он мой отец.
Тон, каким скорпион это произнёс, окатил Ровену, словно ледяной водой. Несомненно, Сто Семьдесят Второй испытывал перед ней вину за ту ночь, но, видимо, недостаточно сильную, чтобы решиться на убийство хозяина. Однако отступать Ровена не собиралась. Возможно, это единственный шанс спастись, и упускать его стало бы непростительной ошибкой. Подцепив пальцами маску осквернённого, она стянула её к подбородку и нежно коснулась обезображенной шрамами щеки.
— Что ж это за отец такой, уродующий собственного сына ради забавы?
Губы скорпиона приоткрылись, дыхание замерло, голубые глаза впились в неё, словно жаждущий впивается в сочный плод, сорванный с дерева посреди пустыни. Обтянутая перчаткой рука дёрнулась в порыве коснуться её руки, но остановилась всего в сантиметре.
— И всё-таки он мой отец, — сдавленно проговорил Сто Семьдесят Второй. — Мне жаль, госпожа.
В груди склизким червём зашевелилось негодование и омерзение к самой себе. Одёрнув ладонь, Ровена одарила скорпиона холодным взглядом:
— Что ж, тогда веди меня к своему отцу.
В слово «отец» она вложила всё своё презрение. Ей стало отвратительно и ненавистно даже то, что так бережно лелеяла всё это время, томясь в опостылевших стенах своей клетки — назвать иначе спальню, превратившуюся в тюрьму, язык не поворачивался. Ровена от всего сердца презирала себя, такую слабую, беспомощную и глупую, верящую в чудеса. Она презирала своё бессмысленное стремление добиться справедливости, всем сердцем ненавидела Сорок Восьмого, так и не вернувшегося спасти её, ненавидела Севира с Максианом и даже собственного отца, сгинувшего из-за никому не нужного благородства. Кого спасать от рабства? Этих малодушных трусливых тварей, целующих ноги своим истязателям? Ради кого бороться? Ради чего?
«Нет, не смей поддаваться отчаянию, не всё ещё потеряно, — словно молитву, мысленно повторяла Ровена, при этом чувствуя, как падает в бездну. Нет, Харо жив, и он придёт за ней! А если даже погиб, есть ещё Перо. Севир никогда не бросит её в беде, кто угодно, только не Сто Первый. — Не смей сдаваться! Не смей!..»
Она твердила себе это до тех пор, пока Сто Семьдесят Второй не остановился у тяжёлой лакированной двери в конце коридора. Другой скорпион, охраняющий покои первого магистра, даже не шелохнулся, хотя в его осанке чувствовалось напряжение. Может, он каким-то чудом подслушал их разговор, а может, что-то знал — Ровене было уже безразлично.
На стук ответили сразу. Бастард толкнул дверь и посторонился, пропуская Ровену вперёд. Брутус сидел в глубоком мягком кресле, уткнувшись в какой-то документ. Царящий в кабинете живой полумрак дышал шифоновой занавесью, раздувающейся парусом на ветру, пульсировал мягким светом изящного торшера, льющегося из-под золотистой бахромы узорного абажура, поскрипывал оконными створками, покачивал, словно в приветствии, пушистыми кисточками шнурков балдахина.
Проходя на негнущихся ногах мимо стола чёрного дерева, сплошь заваленного кипами бумаг и стопками книг, Ровена не могла оторвать глаз от позолоченного ножа для писем, тускло поблёскивающего на самом краю. Больше всего на свете ей хотелось видеть эту витиеватую рукоять с самоцветами торчащей из шеи Брутуса.
При этой мысли сердце гулко заколотилось, и без того непослушные ноги налились свинцом. Всего несколько шагов к столу, затем ещё столько же к креслу, замах, и вот уже кровь брызжет фонтаном на изящный столик, на дорогущую атласную обивку, расползается багровыми кляксами на белом листе. И этот хрип… Как же изумительно-прекрасен предсмертный хрип бездушного монстра!
От волнения руки мелко затряслись, и тошнота подступила к горлу. «Я просто ни на что не годная слабая девчонка, а ещё хотела освобождать кого-то!»
— А-а, моя ненаглядная жена! — пренебрежительно протянул Брутус, не отрывая взгляда от
