мою аннотацию по фразам. И сказал, что просто мечтает со мной познакомиться. Вскоре я приехала в Москву и впервые попала к ним с Ольгой Арсеньевной домой. А в какой-то следующий приезд я просто жила в его мастерской, в Новых Черемушках. Жила среди его холстов, пересмотрела буквально все, и мое восхищение выросло безмерно. Такой степени внутренней свободы я не встречала ни у кого из художников.
Их встречи происходили не так уж часто, но общение тет-а-тет в немалой степени заменяла переписка – электронная, сообразно эпохе.
Он стал писать мне интереснейшие письма, исполненные юмора – с воспоминаниями, рассуждениями об искусстве, – вспоминает Ирина Арская. – До его смерти мы переписывались в режиме примерно одно письмо в два дня, и каждые два-три дня – еще контрольный звонок. По телефону он мог говорить долго, и явно тратил немалые деньги на междугородние разговоры. Так он стал лично для меня очень дорогим человеком. Набирала на компьютере все эти письма Ольга Арсеньевна – под его диктовку. Вероятно, он нашел во мне человека, которому можно многое рассказывать, а мне это было безумно интересно.
Переписка длилась почти шесть лет – все же с некоторыми перерывами, в том числе на те даты, когда случалось их общение в офлайне. Внушительный, на многие сотни «вордовских» килобайтов, эпистолярный архив сохранился и у Арской, и у Максаковой: технический прогресс уравнял респондентов в доступе к переписке в целом, сняв необходимость составления копий. Письма расставлены по хронологии, так что значительная часть ориентиров и причинно-следственных связей улавливается, но все же вполне естественно, что здесь куда больше спонтанности и дружеской эклектики, чем композиционной складности и сюжетной повествовательности.
Житейские, даже сугубо бытовые подробности перемежаются с рассказами об общих знакомых (и взаимными рекомендациями непременно свести знакомство с тем-то и тем-то), упоминаниями о художественных событиях двух столиц, отрывочными или развернутыми мемуарами. Изредка проскальзывают коротенькие обиды на что-нибудь недопонятое или неверно трактованное собеседником – впрочем, все они тут же завершаются пылким примирением. Порой возникают пространные, из письма в письмо переходящие рассуждения на разные темы, связанные с историей русского и мирового искусства. Явственным пунктиром идут ремарки Юрия Николаевича, разъясняющие его представления о собственной работе, и ответные комментарии Арской на ту же тему – эмоциональные и проницательные. Ну и про погоду, и про котиков тоже есть.
Многие биографические и творческие моменты, о которых Ларин заводил речь в переписке, уже известны нашему читателю – в том числе благодаря и этому архиву, который Ирина Игоревна любезно позволила использовать в качестве источника.
Преодолевая искушение цитировать его длинно и густо (а почти каждая «сюжетная линия» там – мерцающая, с рефренами и телефонными продолжениями, то есть требует еще и комментариев-пояснений), мы приведем в книге только один развернутый эпизод, позаимствованный оттуда. Причем эпизод этот лишь косвенно иллюстрирует отношения двух корреспондентов, поскольку Ларин в нем – участник одновременно заочный и ретроспективно-ностальгический. В переписке Юрий Николаевич не раз заводил речь о впечатлениях своего детства, в том числе сталинградских, и Арская, проникнувшись этими рассказами, проявила несколько неожиданную и вместе с тем решительную инициативу. В октябре 2011 года, оказавшись в Волгограде на музейной конференции, она предприняла дерзкую вылазку – едва ли не ночную – в те места, где младшеклассник Юра Гусман провел больше года вплоть до ареста приемных родителей и отправки в детдом. Хотя было известно, что Тракторозаводский район давным-давно перепланирован и перестроен, Арская почему-то питала надежду, что вдруг сумеет найти тот самый дом на улице Специалистов, где некогда обитало семейство Гусманов. Ну а если нет, то рассчитывала хотя бы просто увидеть своими глазами сцену событий из ларинских воспоминаний – и рассказать мемуаристу, что здесь теперь. Импровизированная вылазка принесла удивительный результат, который Ирина Игоревна в последующем письме назвала «мистическим».
Вот ее эпистолярный отчет об этом эпизоде – с некоторыми сокращениями:
Поехала туда на скоростном трамвае – для романтики. Тем более, что это было единственное отапливаемое место в городе. Выхожу на кольце, на остановке «Тракторный завод». Там совсем дубак в смысле климата, темноты и открытых пространств без надежды укрыться. Озираюсь, прикидывая, у кого б спросить про танк. Разведала заранее, что он на пл. Дзержинского. Но я ж слепая, а в темноте – совсем слепая. Далеко вдали какие-то огни, но улица ли, площадь ли – не видно. Тем более, закрывают кусты. А пойти не туда – это потерять на лишний крюк остатки тепла из трамвая. Всех, вышедших из трамвая, отметаю как непригодных к конструктивному общению: они так торопятся добраться до тепла, что бегут рысью, и разве что махнут рукой в сторону кустов, за которыми просторы и направо, и налево.
И тут я примечаю троицу – мечту сыщика: интеллигентные, немолодые, зябнущие, но не бегущие опрометью. Раскрасневшиеся и беседующие на неспешном ходу. Две дамы и дядечка наподобие Тихонова из «Доживем до понедельника», только лощеней и краше.
И дальше был удивительный диалог, примерно такой (я его записала на обратном пути в трамвае):
– Скажите, пожалуйста, вот где-то здесь должен быть Тракторный завод и танк на постаменте….
– Зачем вам ночью танк-то нужен? (ироничный дядечка).
– Ну, неважно, это долгая история. Мне надо вот этот танк найти.
– Ладно, пойдемте тогда с нами, нам в ту сторону. (Идем). Не взорвали его еще пока. И зачем вам танк? Кому-то еще в наше время нужен танк?! (Дядечка прощается и уходит, остаются дамы).
– Там маленький мальчик когда-то сидел, когда танк устанавливали, и надо мне найти.
– Ну знаете ли, мы все тут сидели. Это наше любимое занятие было – на нем сидеть.
– Нет, вы не поняли. Он не потом сидел. Он именно тогда, когда танк ставили. А вы что, в детстве сидели?
– Ну да, мы вот тут выросли, вон в тех вот домах. Только отсюда все уже переехали, и мы переехали. Мы просто с юбилея идем, неподалеку тут, на остановки идем.
– Так вы что, жили здесь после войны, да?
– Да.
– Тогда, может, вы знаете, где была 3-я школа?
– Почему «была»? Она и сейчас третья. И вообще-то мы все в ней учились.
– Ой! А может, вы мне покажете….
– Вот Ольга Васильевна покажет, у нее в той стороне остановка. А мне в другую сейчас сторону. А что за мальчик-то там учился, когда?
– Да нет, вы не знаете его, он постарше вас, это в 1944‐м было (в действительности в 1945‐м. – Д. С.). До 46-го. У него отец Тракторный завод восстанавливал, вот и приехали
