В вышеприведенных словах есть еще и подспудный (и не впервой прозвучавший) упрек и нашему эмигрантскому церковному бытию – из России. Длящееся разделение русских Церквей в Зарубежье – прискорбно и непростительно. А ведь оно не только «формально»; уже и на уровне едва ль не подсознательном существуют неприязнь и отчуждение. Так мы обкрадываем не только Мать-Церковь, обкрадываем – себя, свою «христианку-душу».
Вот почему столь отрадно, что на анкету «Вестника» по поводу Тысячелетия Крещения Руси отвечают на страницах журнала священники и миряне разных юрисдикций, уже в этом есть как бы чаемое преодоление разделения. И на вопрос: «Какой период русской Церкви Вам наиболее близок?» – о. Николай Артемов (Мюнхен) отвечает: «Вот теперешний, который ощущается как какое-то умирание и вместе с тем зарождение. А при взгляде назад – вся Святая Русь /…/. Надо врастать церковно в подвиг мучеников и исповедников /… / А из писателей чувствую в свете Православия, в творческой ответственности: Достоевского и Солженицына. И у обоих рост. Дай Господи второму из них довести дело до намеченного конца».
Михаил Назаров не напрасно вспоминает в анкете недооцененную и чуть ли не освистанную в свое время книгу И.А. Ильина «О сопротивлении злу силою», – духовная расслабленность противоречит духу Евангелия.
Одним из центральных и даже сенсационных материалов «Вестника» № 152 представляется сплотка впервые публикуемых писем отца Павла Флоренского из тюрем и лагерей – начиная с 23 мая 1933 года (из внутренней тюрьмы на Лубянке), а последнее – от 4 июня 37-го с Соловков, за полгода до смерти. Ибо официальная советская дата его гибели (за которую в СССР с упорством держатся) – 1943 года – очевидно, лживая. Внук о. Павла – московский геолог П.В. Флоренский на симпозиуме памяти его деда в Бергамо (январь 1988) объявил, что «о. Павел Флоренский был, по-видимому, расстрелян или потоплен на барже в начале 1938 года, когда Соловецкий лагерь был расформирован». (Соловецкие острова отдали тогда под военную базу и так наз. «Школу юнг» – морское училище для несовершеннолетних.)
Осужденный на 10 лет лагерей, Флоренский сначала попадает в Бамлаг. Чувствуется, что следствие его не сломило. «Предо мною вырисовываются большие задачи по экономике местного края», «Начинаю большие работы по изучению физики мерзлоты», «На днях начну преподавание латинского языка», «Думаю написать книгу о мерзлоте» (зима 33/34 гг.). О том, что среди зэков были у Флоренского тогда достойные собеседники, свидетельствует фраза из письма от 3.3.1934, когда до концлагеря дошла весть о кончине Андрея Белого: «Все это время мы, т. е. несколько человек, знающих и ценящих поэзию, много вспоминали Андрея Белого /…/ Я даже доволен, что не встречался с ним в последние годы, бывшие для него годами упадка, болезни и постарения /…/ Вот, значит, порвалась еще одна нить, связывающая меня с годами юности».
Но ГУЛаг добивал великого человека с характерным, безжалостным постоянством. В Кеми (13.10.1934), – пишет Флоренский, – «был ограблен в лагере при вооруженном нападении и сидел под тремя топорами, но спасся, хотя лишился вещей и денег». И в марте 36-го: «Дело моей жизни разрушено /…/ Достаточно знаю историю и исторический ход развития мысли, чтобы предвидеть то время, когда станут искать отдельные обломки разрушенного. Однако меня это отнюдь не радует, а скорее досадует: ненавистна человеческая глупость, длящаяся от начала истории и вероятно намеревающаяся идти до конца ее…»
Сбылось пророчество: и вот мы с жадностью ищем «обломки» наследия гениального о. Павла, а глупость человеческая идет своим чередом.
Юбилейный «Вестник» отказался на этот раз от литературного раздела, зато вдвойне богат отдел «Материалы к истории русской культуры», где публикации С. И. Фуделя, кн. Е. Трубецкого, В.В. Розанова, С.А. Аскольдова. Судя по «Вестнику», можно подумать, что духовное наследие наше и впрямь неисчерпаемо: в каждом номере – новые интересные публикации. Споры Трубецкого с Соловьевым о католичестве и православии, реплика С.А. Аскольдова на «Темный лик» Розанова – казалось бы, далекая история нашей погребенной за столько десятилетий культуры. Но и теперь все это злободневно, притягательно и свежо. Может быть, потому, что диктовавшие эти тексты творческие энергии не погасли, они живы и посегодня, и русской культуре будущего обойтись без них невозможно. Каждый такой духовный «обломок» – кремень, дающий при соприкосновении искру.
Наследие С.И. Фуделя, например, еще практически не известно. Много лет назад в Москве читал я ветхие пожелтелые самиздатовские страницы его книги о Достоевском. Публикуемая «Вестником» глава «Явление Христа в современности» – из этой книги, которая скоро выходит в ИМКА-Пресс. Фудель отвергает шестовское прочтение Достоевского как писателя, чьи положительные образы бесплотны и нарочиты, доказывает христианскую мощь именно его положительных персонажей. Понимание Шестова (впрочем, как и Мережковского) привязано к девятисотым и десятым годам, понимание Фуделя же откорректировано позднейшей духовностью.
Одно из последних эссе номера – статья Вл. Зелинского (Москва) «Покаяние – на улице Варлама». Оно из московского самиздатовского религиозного альманаха «Выбор» (к июлю этого года вышло четыре номера. Отдавая должное мастерству нашумевшего фильма, Зелинский глядит более глубоко: «Искусство покаяния, достигнутое здесь, в целом отвечает тому его уровню, который требуется от покаяния на сегодняшний день. Оно – часть перестройки. Оно входит в ее истэблишмент /… / Литература и кино, соревнуясь друг с другом, пускаются на розыски горькой исторической правды. И потерпят, боюсь, неудачу. Как она разыскивается, эта правда, можем мы судить хотя бы по “Детям Арбата” А. Рыбакова». Зелинский уверен в, так сказать, «онтологических» корнях зла, которое теперь повсеместно инфантильно списывают, например, на «злого дядю» Сталина. О том, что это так, свидетельствует и недавняя полемика со статьей Кожинова «Правда и истина» («Наш современник». № 4), за которую вступился Шафаревич102, но на робкую попытку разглядеть глубинные корни сталинизма набросились рыцари перестройки – Лакшин, Рассадин, Рой Медведев и проч.
И прав Зелинский, отвергая флер поверхностной религиозности, ставшей едва ль не хорошим тоном: «Оставаясь всецело в рамках прежней, т. е. варламовой идеологической системы103 с ее ценностями, функциями и худсоветом, которых пока никто не отменял, искусство в наши дни все чаще ищет не там, “где лучше”, а там, “где глубже”, а из страны прекрасного открывается выход в страну религиозного. Можно было бы только приветствовать эту открытость, если бы художник в своем поиске не принимал его за нечто самодовлеющее и ценное само по себе, если бы, прибегая время от времени к языку веры, он бы дорожил прежде всего ее истиной, а не эстетической привлекательностью. Поначалу это по-своему завораживает, но потом постепенно возникает ощущение, что здесь нас то ли пугают, то ли развлекают, то ли водят за нос».
И для того, чтобы у потомков наших не сложилось от культуры этой оттепели именно ощущения, что водят за нос (самого унизительного для искусства), – необходимо не только бескомпромиссно искать правду на ее глубинном, а не поверхностном уровне, но и методично углублять собственное мирочувствование: это никогда не поздно, и в 40, и в 50. А то читаешь даже и самые прогрессивные статьи и эссе нынешней оттепельной поры, вглядываешься в ее достижения и поражаешься повсеместной наивности – мировоззренческой, исторической и духовной.
