* * *
Маленький мальчик по имени Чжун Фон, которому еще не исполнилось и пяти лет, стал свидетелем налета на дом Сказителя, когда помогал двоюродным братьям собирать ночные «горшочки с медом». После происшедшего он увидел Сказителя, глядящего на выбитые окна своего дома.
Мальчику хотелось хоть чем-нибудь помочь взрослому дяде, но от волнения у него пересохло в горле. Накануне отец водил его в театр, чтобы показать, как этот человек, Сказитель, играет Принцессу Востока в пьесе «Путешествие на Запад». Ребенок был потрясен пением, танцами, красочностью — иными словами, тем чудом, которым является пекинская опера.
Мальчик шагнул по направлению к дому, но тут на его плечо легла сильная рука бабушки.
— Это что, твой дом? — пролаяла она ему в ухо.
— Нет, бабуля, это дом Сказителя.
— Тогда чего ты лезешь туда, куда тебя не просят? У тебя есть собственная семья, и ты должен помогать ей.
— Но…
— Твое дело — помогать семье, а не кому-то еще. Так что займись оставшимися горшками, да пошевеливайся, а не то я отправлю тебя в Ханкоу и снова заставлю собирать дерьмо носатых. Уже светает.
Фон торопливо пошел по темным улицам мимо тел, лежащих на мостовой. Ему хотелось верить, что эти люди живы, но он знал, что они мертвы.
— Им больно, папа?
— Нет, им уже не больно, сынок.
Мальчик подумал, приятно ли это — быть мертвым? Наконец он решил, что, наверное, все же не очень, несмотря на то, что на лицах некоторых покойников застыла улыбка.
Фон прибавил шагу. Он боялся, что бабушка поймает его за разглядыванием мертвецов и поколотит.
* * *
Следующей ночью в уже разбитое балконное окно Сказителя влетел обрывок ожерелья Цзяо Мин, который Максимилиан надел на ее запястье. Он был завернут в лист дешевой бумаги, в который для веса положили камень.
Когда Сказитель развернул бумагу, на его глазах выступили слезы, а рука, сжимавшая кисточку для письма, задрожала. Но внезапно его мятущиеся мысли стали приобретать четкие очертания.
Когда-то давно это ожерелье загадочным образом появилось в его гримуборной. Целый день он был занят тем, что писал, и теперь торопился загримироваться для вечернего спектакля, в котором исполнял роль Принцессы. В спешке он мазнул кисточкой с белой краской по глазу, вскрикнул от боли и, схватив полотенце, принялся вычищать грим из уголка глаза. Когда же он снова обрел способность видеть, ожерелье уже висело на краю стоявшего на столике зеркала. Раньше — он мог в этом поклясться — его там не было. Он подался вперед и стал восхищенно рассматривать миниатюрные домики, филигранно вырезанные и помещенные внутрь семидесяти стеклянных бусин.
Когда Сказитель протянул руку и взял ожерелье, ему показалось, что он прикасается к чему-то необыкновенному, даже священному. Как только его пальцы дотронулись до ожерелья, он ощутил жжение по бокам языка и понял, что сейчас у него начнется припадок. С трудом доковыляв до двери, он запер ее на ключ. Еще никто не видел и никогда не увидит его в страшные минуты эпилептического припадка. Прижавшись спиной к двери, он убедился в том, что пространство перед ним — пустое. Он боялся ненароком разбить голову об угол стола или упасть на газовую лампу. Но сейчас перед ним не было ничего, и пол с нетерпением ждал его.
Он сделал глубокий вдох и закрыл глаза.
Припадок налетел на него, как бык, и поднял на рога. Он подбросил его в воздух и швырнул в сторону. В этот момент Сказитель открыл глаза и с изумлением увидел в гримерном зеркале прекрасную высокую женщину, которая держала его на вытянутых руках. Она взяла ожерелье из стеклянных бус, надела ему на шею и прошептала: Ты оказал великую честь моей пьесе.
Это все, что он запомнил. Окончательно очнулся он только в середине спектакля, посмотрев на свою руку, в которой сжимал бамбуковую палку, указывавшую на то, что он якобы скачет верхом. От неожиданности он непроизвольно схватился за шею. Серебряная цепочка ожерелья лопнула, и все семьдесят бусин раскатились, причем несколько из них оказались в зрительном зале. Зрители повскакивали с мест, в восторге от новаторской интерпретации роли Принцессы Востока, и несколько бусин оказались подняты с пола.
Представление закончилось без происшествий, и тот спектакль был единодушно назван критиками лучшим за всю его актерскую карьеру.
Только потом, когда Сказитель вышел из театра и золотари отдали ему собранные бусины от ожерелья, он вспомнил изумительно красивую женщину, которая держала его на руках, надела ему на шею ожерелье и сказала: «Ты оказал великую честь моей пьесе». На изящной шее красавицы зияла багровая кровоточащая рана.
Сказитель помнил, как подарил ожерелье Цзяо Мин на ее пятнадцатилетие. Дочь увидела украшение на шее отца, когда он был на сцене, и оно ей очень понравилось. Для любящего отца это сделало ожерелье практически бесценным и каким-то особенным, словно оно было даром небес. Глаза девочки вспыхнули радостью, когда за праздничным обедом он положил красивую вещицу рядом с ее тарелкой.
— Я никогда не сниму его, папа, никогда! — горячо пообещала она и не нарушила своего слова, даже когда через несколько лет назвала его «капиталистическим соглашателем» — термином, смысл которого он никогда не понимал.
И вот теперь ожерелье, пускай частично, снова было в его руке, а не на шее той, кому оно принадлежало. Оно было здесь, в Шанхае, а она… Она находилась в Нанкине.
Он опустил глаза на лист бумаги, лежащий на столе, и его рука, сжимавшая кисточку, вывела на нем два иероглифа: «холод» и «одиночество». Цзяо Мин было холодно, поскольку она была мертва, и одиноко, потому что самое первое и самое последнее путешествия в своей жизни мы совершаем в абсолютном одиночестве, не имея проводника и дорожных знаков.
Сказитель пошатнулся, почувствовав приближение нового припадка.
Цзяо Мин мертва? Этого не может быть. Этого не должно быть. Он посмотрел на бусины в своей руке… Но это так.
Сказитель взял бумагу, в которую было завернуто ожерелье, собираясь выкинуть ее, как вдруг увидел широкую чернильную полосу на внутренней стороне бумаги. Он перевернул ее, разгладил и прочитал надпись, начертанную большими неровными линиями: «То, что принадлежало нам».
Сказитель растерянно смотрел на иероглифы.
Он окунул кисточку в углубление с чернилами и смотрел, как черные капли падают в углубление на камне для письма.
«Словно слезы, падающие в чай улун», — подумалось ему.
А потом он написал слова «То, что принадлежало нам» на титульном листе последнего и самого главного труда всей его жизни.
* * *
Японцы почти не беспокоили евреев, обитавших в перенаселенном, пораженном многими болезнями гетто в Ханкоу, и не только потому, что не спешили приступить к осуществлению нацистского плана «окончательного решения». Начальник гетто, японский сержант Кано Гоя, ввел систему пропусков, позволявших евреям покидать территорию гетто в светлое время суток. Голубой пропуск действовал в течение месяца, розовый — в течение недели. Кому и на сколько выдать пропуск, Гоя-сан решал по собственному усмотрению. Как-то раз он заставил сотни евреев, желающих получить пропуска, ждать на морозе целый день, а потом, выпрямившись во весь свой рост в четыре фута десять с половиной дюймов[27], объявил продрогшим до костей людям, что им «чертовски повезло», потому как именно он является «царем евреев». Никто не засмеялся. Не осмелился засмеяться. Эти люди на собственном опыте убедились, что низкорослые нацисты могут быть не менее жестокими, чем долговязые.
