В тумбочке у Юнга лежал заряженный револьвер на случай ночных грабителей. Он так редко вспоминал о нем, что мысль о револьвере удивила его.
Сталь, холодящая ладони…
На этой лужайке, с ногами, мокрыми от росы…
Юнг пошел к дому.
Ухнула сова.
Юнг глянул вверх.
Казалось, на него смотрит сам Старик — вернее, Пилигрим, — серый в лунном свете.
И говорит: «Не надо!»
«Подожди, — подумал Юнг. — Умереть ты всегда успеешь».
Он спустился к берегу, сел на скамейку и закурил сигару, зажав в левой руке маленький камушек.
«Посмотрим, что будет, — сказал он себе. — Давай подождем и посмотрим, что будет».
Это было в среду, тридцать первого июля 1914года.
А первого августа вся Европа проснулась под грохот орудий.
Война, ворвавшаяся в повседневную жизнь в виде заголовков, прокламаций, истеричного воя сирен и потока беженцев, ощущалась повсеместно. Швейцария, хотя и нейтральная, не избежала общей участи. Ужас туманом окутал каждую человеческую жизнь. Никто не мог остаться в стороне.
Число пациентов в Бюргхольцли резко возросло. Случаев шизофрении стало в три раза больше, потом в четыре, а потом врачи сбились со счета. Казалось, умалишенные были повсюду.
Перед Юнгом сидели люди в состоянии кататонии, во взгляде которых не осталось ничего человеческого, и беззвучно молили о помощи.
А он ничем не мог им помочь.
Он больше не верил в свои теории — или в их применение. Кроме того, у него появился страх перед чистым листом. За исключением необходимых больничных записей, он больше ничего не писал. Даже дневник свой забросил.
И вдобавок ко всему в 1914 году Эмма родила.
Новая жизнь была результатом все более продолжительных визитов Тони Вольф и возрастающего страха Эммы, что она теряет мужа, причем не только из-за любовницы, но и из-за его «безумия».
Что ж…
У нее родилась девочка. Эмма дала ей имя Эмма. «Моя». Юнг называл ее «помехой». Она стояла у него на пути.
Юнг сам был полем боя. В его душе гремели залпы из всех орудий. Окружающие, за исключением Тони Вольф и жены (во всяком случае, он на это надеялся), стали врагами. Его можно было расчертить, как карту Европы. Каждый день он просыпался и месил в Бельгии грязь, еле волоча под дождем ноги, и каждую ночь погружался, по собственному выражению, в «германскую тьму» — Gotterdammerung — шума и ярости.
Так продолжалось всю весну 1915 года.
А потом, как-то ночью …
Впервые с тех пор, как разразилась война, Юнг взял ручку и начал писать.
«Разве это не прекрасные слова? — написал он в своем дневнике. — «А потом, как-то ночью …».
А потом, как-то ночью мне приснился сон. Я увидел своего старого друга Пилигрима, моего Старика, стоящего на руинах стены. И он сказал мне: «Полезай сюда!» Увидев руины, я, естественно, побоялся карабкаться на них во тьме, хотя он стоял там, освещенный то ли солнечным, то ли лунным светом. Я только потом понял, что раз кругом была ночная мгла, значит, его освещала луна, а не солнце.
— С этого все начинается, — сказал он. — Пожалуйста, иди сюда и посмотри, что я хочу тебе дать.
Я стоял, не шевелясь. В конце концов, я же знал, что он умер. Неужели он хочет сказать, что все начинается со смерти? Я не мог и не хотел в это верить.
— Вот он! — сказал Старик. — Держи. Я дарю его тебе.
Я боялся смотреть. Но все-таки поднял глаза и увидел, что он держит в руке камень — красный, с квадратными гранями.
Подул ветер.
На Старике была длинная светлая хламида. Казалось, передо мной стоит сам пророк Иов. Или Илия, или Исайя… Кто знает?
— Все было и будет всегда, — сказал он. — Нет ничего нового под солнцем.
По-прежнему охваченный страхом, я не промолвил ни слова.
— Конец света, — продолжал он, — наступает каждый день. И каждое утро мир рождается заново. Но не для тебя — пока ты не примешь этот дар.
Я подошел к нему, вдыхая морозный воздух. Казалось, все вокруг было сковано льдом.
— Пожалуйста!
Я был поражен. Он просил у меня прощения за свою вечную непреклонность — и вечное нежелание жить.
Я протянул ладонь. Он положил в нее камень — квадратный, красный, горячий и живой.
— Пока только один, — сказал Старик. — Тебе понадобятся еще.
Камень жег мне ладонь, оставаясь притом невесомым.
Это был просто камень.
И я подумал: «После стольких начал… Возможно ли еще одно?»
А потом я проснулся — и наступило сегодня.
Сегодня. Сегодня — это все, что у нас есть. Сегодня, и снова сегодня, и больше ничего».
Примечания автора
Возможно, читатели захотят узнать, какие персонажи и события в этом романе имеют историческую основу. Вот некоторые из реальных людсй и мест, встречающихся в книге, которую вы только что прочли.
ЛОНДОН И ПАРИЖ
Оскар Уайльд — ирландский драматург и поэт. Я с гордостью, хотя и не без трепета, сфотографировался на кровати в парижском отеле, где он умер.
Гилберт — его последний друг, французский моряк.
Роберт Росс — канадский друг и бывший любовник Уайльда, прославился своей легендарной преданностью писателю. Меня часто спрашивают, не он ли послужил прототипом Роберта Росса в моем романе «Войны». Отвечаю: нет, это вымышленный персонаж.
Огюст Роден — французский скульптор, в чью студию приходил Оскар Уайльд.
Гертруда Стайн — американская писательница.
Алиса Б. Токлас — ее компаньонка. Каждый раз, бывая в Париже, я отдаю им дань почтения, приходя к их бывшей студии на улице Флери.
Пьер Жане — французский психиатр из лечебницы Сальпетриер. Жане, Гертруда Стайн и Алиса Токлас — единственные реальные лица, упоминаемые в абсолютно вымышленной истории Роберта Даниэля Парсонса.
Теофиль Омоль — управляющий музеями, Париж, 1912.
Ролан Доржелес — французский писатель, протестовал против застекления картин в Лувре.
Винченцо Перуджа — реставратор, работал в Лувре и украл «Мону Лизу». Я изменил дату кражи, которая на самом деле произошла в августе 1911 года, и снабдил его вымышленными сообщниками. На кражу его толкнуло, как и в романе, желание вернуть картину во Флоренцию, где ее в конце концов и нашли, когда Перуджа пытался продать ее, продержав более года под кроватью в Париже.
