Харальд, больше не сдерживаясь, ударил Затеня ногой в висок со всей силы. Тот мешком повалился на бок, потеряв сознание.
— Перерезать ему глотку? — предложил Харальд, положив руку на нож на поясе.
Рагнар немного подумал. Пригладил вислые, с проблесками рыжины, усы и светлую бороду, сильно отросшую за время викинга.
— Не надо, — сказал он. — Придет в себя, испытаем напоследок огнем на сухих дровах, чтоб не угорел от дыма. На костре, когда дрова только разгораются и пламя начинает поджаривать пятки, многие, бывает, вспоминают самое тайное…
Харальд согласно убрал руку. Сжечь так сжечь, тоже хорошо. Достойная смерть для княжьего соглядатая — сгореть заживо. По доблести и честь воздается, так говорят в земле фиордов. Ох, жалко, что князь ушел! Хитрый князь, умный, жадный… Вот кто мог бы все рассказать…
Снова слившись дружинами, Харальд Резвый без возражений признал Рагнара Однорукого конунгом над собой и своими воинами. Спокойно уступил главенство Победителю Великана, признавая его славу, старшинство и ратную дальновидность. Одно он не собирался уступать Рагнару — княжий стол Юрича…
Однорукий конунг, оказывается, тоже был намерен сесть здешним князем, собирать с диких племен изобильную дань, с удивлением узнал Харальд. Выходит, боги сразу двум ярлам вложили в голову одинаковый замысел. Рагнар умный, конечно, лесной великан оставил его без руки в земле поличей, но не повредил голову. Однорукий не хуже его видит все выгоды здешнего княжения… Впрочем, еще будет время подумать, как решить это, размышлял теперь Харальд. Два знатных воина всегда найдут способ решить между собой спорный вопрос, к чести обоих…
Но это пока не к спеху.
4
Когда Затень пришел в себя, то даже застонал от досады и вернувшейся боли. Жив, значит… Опять жить, опять мучиться… Сколько можно-то, светлые боги?!
Потом он обнаружил, что привязан стоймя к вкопанному в землю бревну, а под ним… Ох, мама-мамочка! Прямо под ногами, подпирая пятки, сложено кострище с перекладом из сухой соломы! Лютые бородатые свей скалят из-под шлемов свои щербатые зубы, играют мечами на поясах, мнут раскрасневшиеся, опухшие от хмеля лица, дышат терпким густым перегаром. Оживленно балаболят по-своему, радуясь предстоящей забаве…
— Очнулся? — спросил конунг Рагнар.
Резвый перевел.
Очнулся… И сам не рад…
Затень молчал. А что тут скажешь?
— Послушай меня в последний раз, — сказал Однорукий. — Сейчас, когда мои воины зажгут твой костер, у тебя еще будет время вспомнить, где зарыта княжеская казна. Если успеешь вспомнить — останешься живым, даю слово конунга. Я даже отпущу тебя за стены гарда… Только не советую раздумывать слишком долго…
Резвый перевел.
Затень молчал.
В последний раз, да… Странное, вязкое оцепенение… Даже чудно подумать, вот сейчас он жив, дышит, смотрит вокруг единственным уцелевшим глазом, а пройдет еще немного времени, совсем немного — и конец. Не останется его в Яви, только дух устремится в небо…
Как это так, что его не будет? Просто как-то, слишком просто… Жить сложно, а умирать — просто, оказывается…
— Поджигай! — махнул рукой конунг, истолковав его молчание как упрямство.
Два с вея тут же подскочили с горящими факелами, сунули их поглубже в солому. Та сразу занялась, затрещала огнем, заструилась сизым, ударившим в ноздри дымом.
Затень молчал.
Мелькала где-то в глубине мысль — крикнуть, подать голос, сказать свеям, что вспомнил, знает, покажет место княжьего схрона… Правда, потом, когда не найдут золота-серебра, еще пуще озлятся, еще сильнее начнут пытать-мучить… Стоит ли тянуть? Сил уже не осталось, совсем не осталось, чтобы тянуть, выпили силу-живу, выцедили по капле, вот что…
Затень молчал. Тоскливо, безразлично смотрел перед собой и мало что видел. Или дым начал застилать?
Пророчество! Он внезапно, отчетливо вспомнил старое пророчество лесной ведуньи-красавицы о его смерти. Ярко, до мельчайших подробностей, до сочного запаха, вспомнил ее гибкое и гладкое, как оказалось, еще девственное тело. Почувствовал на миг прежнее, обжигающее желание… Сельга, кажется, странное такое имя… Сгоришь, говорила, сожгут лютой казнью. Старался не вспоминать потом. Совсем, казалось, забыл, а вспомнил… Три лета прошло… И ведь жгут же! Напророчила, поличанка-колдунья!
Огонь уже поднимался, гудел внизу, языки пламени начинали облизывать его нестерпимыми, режущими прикосновениями. Боль накатывалась, поднималась снизу, как огненный шар, вбирала его в себя…
Затень уже ничего не помнил, ни о чем не думал, только строгие, синие глаза смотрели в упор, маячили впереди… Взял ее тело, почтил вниманием дикую, и вот…
Напророчила! Наворожила!
Будь ты проклята, колдунья!
— Проклята! Проклята! Проклята! — кричал он, не помня себя, не слыша своего голоса…
5
Свеоны так и не поняли, кого проклинал Затень, захлебываясь огнем и дымом, перед тем как сгоревшие веревки отпустили тело и он рухнул в огонь, корчась и разбрызгивая вокруг искры и угли.
Впрочем, какая разница, кого он проклял? Это молодые, неопытные дренги впечатлились смертным проклятием, долго гадали — кого? Бывалые воины только посмеивались:
«Проклятия, спрашиваете? Да, предсмертные проклятия часто исполняются, это многие видели своими глазами…»
Так рассказывал Якоб-скальд, сведущий не только в поэзии, но и в колдовстве, молодым воинам, снова собравшимся за пиршественным столом. Но чьи проклятия — вот в чем вопрос, напоминал он. Вот, мол, что надо смотреть в первую очередь — кто проклинает. А как иначе? В стране фиордов даже дети знают — боязливый воин презираем при жизни, и после смерти его берут себе в вечное рабство злобные великаны из сумрачного Утгарда, куда не заглядывает свет солнца, рассуждал скальд, снова взяв в руки хмельную чару. И здесь, в лесных землях, местные боги тоже не привечают трусов, не находят им места в их верхнем мире Ирии. Отправляют на терзание в подземелья их Злебога-лютош, где негасимый огонь пылает среди кромешной ночи. Он, старый скальд, знает местный уклад. Здесь — так..
Конечно, у всякого народа свои обычаи, разные боги по-разному пасут свои человеческие стада, повторял скальд для назидания молодым. Те из воинов, кто много ходил по водным дорогам Мидгарда, видели своими глазами и подтвердят его слова, сколько народов живет под солнцем и насколько они все разные… Но все-таки даже у непохожих народов трусость — одинаково тяжкая провинность перед богами. Наверное, нет большей вины, чем стать трусом. Туда, где забывают об этом, где начинают ставить рабскую жизнь выше храброй смерти в бою, приходит горе…
Нет, боги не будут слушать того, кого даже люди презирали еще при жизни, разгорячась, подтверждал Якоб, для убедительности прихлопывая стол кулаком. Известно, проклятие труса — как укус одряхлевшей змеи, растерявшей от старости весь свой яд, не несет в себе силы. Боги пропускают его мимо ушей, и людям наказали не обращать внимания.
