хочешь жить. Потом воплоти ее. Потом опиши еще раз, уже на бумаге, а не в мыслях.
– Ты так и сделал?
– Моя жизнь – мое лучшее произведение искусства. Флобер в письме к другу сравнивал нас с гладиаторами: «Буржуа даже не догадываются, что мы отдаем им на съедение свое сердце. Каждый художник как гладиатор развлекает публику своими предсмертными муками». Если бы я был гладиатором, то все римляне сходили бы по мне с ума. И мои предсмертные муки каждый раз были бы самым невероятно эстетичным и в то же время ужасным зрелищем.
Под вечер третьего дня он начал капризничать как ребенок. Адаму было скучно: надоело напиваться, надоело трахаться (хотя после первого дня мы почти не занимались сексом, больше болтали или шутливо дрались, а потом обессиленно лежали на полу), надоело спать, надоело говорить.
– Ну, придумай уже что-то, – канючил он. – Давай вызовем проститутку или съедим собаку. Может, побреемся налысо?
На шикарную террасу с садом мы так ни разу осмысленно (я имею в виду молчаливо полюбоваться видом, обнимаясь) не вышли. Один раз ночью поорали с нее, как когда-то мы с ребятами кричали со скалы.
– Мы завтра уедем? – спросила я Адама, когда он вдруг стал собирать вещи.
– Я оплатил поздний выезд. Под утро – самолет в Бангкок.
– Вау.
– Ага.
– То есть у нас еще день здесь?
– День и ночь и еще день и завтрашний вечер. – Уже стемнело, но мы недавно проснулись. Поэтому Адам считал, что сейчас только день.
– И как ты хочешь провести это время? – Я погладила его по бедру и поцеловала пульсирующую сонную артерию.
– Я же сказал, придумай что-нибудь! Заебался сидеть здесь!
В «Джунглях» было легче переносить его вспышки гнева. Там я была не одна. Здесь же я растерянно поглаживала его, лихорадочно думая, как предложить ему приключение на уровне «развлечений от Ады».
– Может, просто прогуляемся? – робко спросила я, не придумав ничего.
Это роковое предложение, о котором я еще долго жалела позже, до сих пор кажется мне таким жалким и просто тупым.
– Пойдем, – неожиданно легко и покорно согласился он.
Мы без маршрута бродили по улицам, аутично разглядывая товары у торговцев французского квартала: вот лавки продавцов металлических деталей непонятно для чего, вот продают сок из сахарного тростника, вот – подгнившие к вечеру фрукты.
Адам все хотел найти место, где я бы попробовала собаку, но искал он лениво, спрашивая как будто из простого любопытства. В итоге мы сели в какой-то забегаловке для местных, где тошнотворно пахло суповым набором.
Я и сейчас думаю, что мы по ошибке приняли чей-то дом за кафе – уж очень удивились нам хозяева, присевшим за единственный столик на улице, прямо у порога, слишком низкий для европейцев. Без меню они просто вынесли нам две тарелки Фо Бо, едко приправленного красным перцем, как для местных, и большое блюдо с жареными спринг-роллами. В туристических местах (я помнила это по Хойану) на столиках всегда стояли соусы, а сам суп был пресноватым без них. Тут же мой рот сразу же обжег перцовый вкус.
Сейчас мне кажется, что жгучей остротой хозяева просто скрывали несвежесть супа. Хотя, может быть, мое отравление было следствием интоксикации алкоголем.
Адам суп почти не ел, но все время повторял мне:
– Перетерпи жгучесть, доешь до конца. С потом и слезами ты очистишься. Потом скажешь мне спасибо за легкость.
Сам он пил какой-то мутный самогон и вяло жевал жареные спринг-роллы.
– Тошнота – это анархическая сила очищения, – сказал он, с детским любопытством наблюдая, как меня выворачивает над унитазом.
Он не морщился от запаха, но и не придерживал мне волосы. Просто сидел на корточках рядом, разглядывая меня, дергающуюся от спазмов, которые, как схватки, возникали все чаще.
Почти сразу после ужина мне стало плохо. Низ живота неприятно тянуло, но сначала я стеснялась сказать об этом Адаму. Под разными предлогами я пыталась уговорить его вернуться в отель («Я протрезвела, и мне грустно. Пойдем допивать шампанское?» или «Кажется, я натерла ногу, не могу идти»).
– Какая ты капризная сегодня! Пойдем искать трущобы. Чтобы самые грязные, чтобы впутаться там в какую-нибудь историю.
Но он все еще (или уже снова после самогона?) был пьян, поэтому постоянно забывал, что именно мы ищем – то это были трущобы, то казино, то вообще почему-то ночной рынок.
– Нам надо купить там жемчуга тебе.
Когда меня вырвало первый раз, еще не переварившимся супом, он сказал таким осмысленным и трезвым тоном:
– Ну и зачем надо было в себя весь этот суп пихать? Наверное, мама учила доедать все до конца.
Мы прошли еще пару кварталов (он продолжал уверенно идти, как будто знал место назначения, а я плелась позади, усиленно напрягая пресс и стискивая челюсти, чтобы сдержать рвотные позывы), и меня скрутило так, что я присела на колени (асфальт был таким горячим, приятным, захотелось прижаться к нему лбом, который сейчас был ледяным и покрыт испариной).
– Ну что мне с тобой делать? – как мама, спросил Адам, присаживаясь рядом. Меня тут же вывернуло прямо к его ногам.
– Отвези в отель, пожалуйста, – прохрипела я и разрыдалась.
Ночью, выблевав все без остатка, я мучилась от жара и снов длиной в секунду. Я умоляла Адама позвонить в «Скорую». Он долго искал в моих вещах страховку, потом, в короткий момент ясного ума, я догадалась открыть ее на телефоне.
Адам, как ребенок, который боится без мамы разговаривать с незнакомыми, сказал, чтобы я сама позвонила и объяснила, что со мной. Но все-таки набрал номер.
Я старалась слушать внимательно, но разговор закончился как-то очень быстро. После того как он назвал мои данные, было только два «да» и «понятно».
– Розочка, твоя страховка закончилась. Ты ее брала ровно на три месяца.
– Ну, что-то же можно сделать. Я не хочу умирать вот так, – хныкала я и снова забывалась.
Последнее, что я помню: Адам наклонился ко мне, убрал мокрые прядки отросшей челки со лба, поцеловал его и стал проводить по волосам кончиками пальцев, как будто бы причесывая их. Он что-то говорил – от чего у меня катились крупные слезы. Но не было сил поднять руку и вытереть пощипывающие соленые дорожки.
Я вслушивалась в слова, но не понимала их. Ясно было одно – это просто успокоительное для смертельно больной девочки. Его слова звучали фальшиво и отстраненно, какими я считала фразы Алена Делона в «Paroles, paroles» Далиды. Он на самом деле так не думает, просто хочет чуть облегчить
