вид разрушенной Германии, ни сомнения, которые столь усердно сеяли в душах немцев гитлеровские последыши и их западные покровители. Он всегда верил в победу. Верил своим товарищам-коммунистам. Верил нам, советским людям…
Нойман успел все-таки сказать, что после нашей последней встречи он долго еще оставался одним из секретарей райкома, потом возглавлял коммунистическую организацию коллектива восстановителей берлинского метро, потом был взят на работу в ЦК — «начала в отдел пропаганды, затем в международный, а теперь — вот уже лет пять — работает в МИДе ГДР… Семья? Нет, новой семьей так и не обзавелся. Мать и жена, погибшие в фашистском концлагере, все еще живут ц, вероятно, всегда будут жить в его сердце… Как выглядит ГДР? Приезжай — увидишь. Все отстроено заново… Потсдам, Бабельсберг? Там сейчас расположена крупнейшая киностудия ГДР — «ДЕФА»… Уровень жизни? Что ж, живем не жалуемся, только надо работать добросовестно, тогда будем жить еще лучше…
Я опять напомнил Нойману о наших беседах в райкоме.
— Помнишь, какие ты тогда высказал сомнения?.. Нет, нет, не сомнения, ну, опасения, что ли, относительно будущего Германии?.. И все-таки она оказалась разделенной. Как воспринимают это немцы?
Я глядел на него настороженно, готовый тут же переменить тему, если замечу, что она ему неприятна.
— Да, — вздохнул Нойман. — Германия оказалась разделенной.
— И опять наши общие недоброжелатели хотят свалить ответственность за это на Советский Союз!
Брови Ноймана сдвинулись над переносицей.
— Да, — повторил он, — Германия оказалась разделенной. Но не вы, наши советские товарищи, и не мы, немецкие коммунисты, разделили ее. Это сделали они!
Он махнул рукой куда-то в сторону.
— Все ли немцы смирились с тем, что существуют две Германии? — спросил я.
— Мы всегда говорили откровенно друг с другом, товарищ Воронов. Не изменим этому правилу и теперь, — сказал Нойман. — Мечта о единой стране живет в душах многих немцев. Но они знают… Знают, если хотят знать, почему произошло иначе…
— Что именно они знают?
— Знают, что западные оккупационные власти уже в сорок восьмом году первыми ввели для своих зон особую валюту. Пошли на это вопреки потсдамским решениям. Долгое время оставляли на оккупированных ими территориях неразоруженные остатки вермахта. Сохраняли вермахтовскую армейскую группу Мюллера, переименованную потом в группу «Норд». Оставили крупную индустрию в руках людей, целиком подпадавших под действие закона о военных преступниках. Ваши протесты в Контрольном совете игнорировались. Короче, не объявляя свои зоны отдельным государством де-юре, они создали его де-факто. О, это был хитрый трюк. Они кричат, что стоят за единую Германию, а на деле добивались, чтобы Восточная Германия ввела бы у себя все порядки Западной. Перед нами возникла дилемма: или пожертвовать всеми нашими демократическими завоеваниями, пойти на ремилитаризацию страны, или честно и открыто сказать, что на это мы не согласны, И мы сказали им примерно так: вами создано сепаратное немецкое государство. Плохо, конечно, но это уже свершилось. И потому у нас нет иного выхода, как создать свое государство. Оно будет называться Германской Демократической Республикой.
— И что же, реваншисты с этим смирились?
— О, нет! Даже сегодня они требуют при издании географических карт показывать на них границы «германского рейха» по состоянию на тридцать первое декабря тридцать седьмого года и называть по-немецки населенные пункты, вошедшие в состав Советского Союза и Польши. Требуют пересмотра границ, а значит, новой войны.
— Что же вы отвечаете им, этим неофашистам?
— Ты слышал сегодня речь товарища Хонеккера?
— Да, конечно!
— Помнишь его слова: «ГДР считает своим особым долгом приложить все силы к тому, чтобы в центре Европы обеспечить прочный мир и безопасность»? Это относится ко всему. И к нашей внешней политике, и к внутренней… А теперь мне надо идти, Михаил. Прости, дела не ждут. Наши общие дела…
Он встал.
— Мы даже не выпили по кружке пива! — упрекнул его я и чуть было не сделал знака одному из официантов.
— В другой раз, Михаил, в другой раз! — отмахнулся Нойман. — А пока с победой, товарищ! С нашей общей победой. Ведь Хельсинки — это победа.
— Взаимно поздравляю тебя с тем же! — прочувствованно ответил я.
Мы обменялись долгим рукопожатием и крепко обнялись.
Нойман был уже у двери, когда я вновь окликнул его:
— Товарищ Нойман! Я забыл спросить, доводилось ли тебе в эти годы встречать Вольфа?
Нойман приостановился и тихо сказал:
— Умер он… Несколько лет тому назад… Старый же человек.
— Умер там, в ФРГ? — спросил я, подходя к Нойману.
— Почему в ФРГ? Он умер и похоронен на кладбище в Потсдаме.
— Значит, вернулся?
— Долго рассказывать, Михаил. Мы ведь восстановили тот завод, на котором он когда-то работал. Вольф приехал «посмотреть». Посмотрел и… остался. Мы назначили его заместителем директора завода. Потом он стал директором. На этом посту и работал до самой смерти…
Задерживать Ноймана дольше я не имел права. А в дверях уже появился приехавший за мной Клаус.
Мне предстояла третья ночь в Хельсинки. Я вернулся в свою гостиницу не поздно и ввалился в номер с охапкой отпечатанных на ксероксе документов.
Поверхности маленького гостиничного письменного столика не хватило, чтобы я мог разложить по порядку все бумаги, забранные со «стола прессы». Пришлось занять ими и постель. Кроме стенограммы речей, произнесенных на сегодняшних двух заседаниях, пресс-центр щедро снабдил меня новыми инструкциями, информациями, справками о том, где, когда и что может получить каждый журналист, где наиболее удобные места для фото- и киносъемок, какие предстоят приемы и встречи с представителями различных делегаций.
Однако не эти толково, неформально составленные документы интересовали меня в первую очередь. Пока с меня хватало единственной информации о том, что «Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе возобновит свою работу завтра, в четверг, 31 июля 1975 года, в 9 часов тридцать мин.». А сегодняшний вечер и, видимо, часть ночи надо употребить на тщательное изучение стенограмм.
Я уже говорил, что в ходе выступлений никаких записей не вел. Вместо того чтобы исписывать одну за другой десятки страниц блокнота, ничего и никого, кроме оратора на трибуне, не видя, куда полезнее было понаблюдать за тем, что происходит вокруг, как ведут себя делегаты, как они выглядят, кто с кем переговаривается, кто к кому обращается, кто входит в зал, кто из него выходит. В конце концов, ведь я присутствую при уникальном событии, и надо запечатлеть в памяти все его детали.
И вот теперь настало время расплачиваться за мой кейф на галерее Дворца «Финляндия». Я углубился в чтение стенограмм, одновременно делая выписки из них.
Начал с речей Живкова и Хонеккера. Почему? Вовсе
