большинства научных трудов и публицистических статей о России. Всякий имеет право на свои тематические приоритеты, и полемизировать с этими авторами мы не будем; нам важно лишь подчеркнуть, что природа этой войны не колониальная, что все гораздо страшней, что речь идет не о попытке России восстановить былое территориальное величие и не о территориальных претензиях как таковых. Именно поэтому помириться на уступке территорий невозможно — это будет перемирие временное и непрочное. Украина как таковая России не нужна вовсе — она, как замечательно сформулировал Владимир Пастухов, оказалась не в то время не в том месте. Объектом притязаний со стороны России мог быть кто угодно, и территориальные претензии до такой степени шиты белыми нитками (все эти заявления Путина насчет создания Украины Лениным и пр.), что их минимальной достоверностью не заморачиваются даже в Кремле, а серьезные историки спорить о них отказываются априори. России важно состояние войны, позволяющее стимулировать народную любовь и бесконечно сохранять власть, а оппозицию уничтожать на корню. Это не колониализм — о, если бы это был колониализм! По идеологии и практике это самый что ни на есть пещерный национализм, да еще и в грубейшем охотнорядском исполнении. Достаточно прочитать любого z-идеолога, чтобы распознать квасной, перегарный, погромный дух. Зеленский ненавистен этой публике именно как еврей: украинцев она высокомерно презирает, считая заблудшими братьями, а вот евреев ненавидит глубокой ненавистью, ревнивой и завистливой. Иногда, кстати, я думаю, что Зеленский безошибочно осознает этот нарратив своим еврейским чутьем, а потому для него любая мысль о компромиссе так же неприемлема, как для Голды Меир: «Мы хотим жить, наши соседи хотят видеть нас мертвыми, это оставляет не слишком много пространства для компромисса». Так что с еврейским президентом, жестковыйно непримиримым к погромным тактикам, Украине еще раз повезло — вернее, она сделала единственно точный выбор.
У Владимира Путина есть три нарратива касательно Украины: для Запада, для собственного населения и для себя лично.
Нарратив для Запада: НАТО обещало нам не расширяться на Восток, не сдержали слова, мы пытались дружить, нас не хотели слушать, всячески унижали, послушайте теперь. Это нарратив никак не имперский — он произносится из позы «на четвереньках», чтобы не сказать грубее. В эту позу нас поставил коварный англосакс.
Нарратив для своих: Запад сталкивает лбами два братских народа, мы обязаны любой ценой освободить украинцев и избавить их от гипноза нацистской пропаганды. Мы не можем терпеть превращения Украины в анти-Россию, нам не нужно вражеское гнездо в непосредственном соседстве, мы обеспечиваем будущее наших детей и избавляем братский народ от гнета Запада. И это тоже никак не имперский нарратив, потому что не допускать превращения Украины в анти-Россию можно единственным способом: став для Украины привлекательней Запада. Империя не строится запретительными методами. Инки колонизировали население Мезоамерики не тем, что запрещали прежних божеств, а тем, что знали тайны архитектуры и растениеводства.
Нарратив для себя: Россия всегда была воинской державой, собиралась за счет войн, за их же счет формировала свою элиту, мы не умеем буржуазно жить, мы умеем только героически умирать, наше дело — собирать наши земли (а нашими землями по умолчанию являются все, ибо границы России не кончаются нигде). Государство может развиваться только экстенсивно, то есть прирастая землями; интенсивное развитие подменяет ценности, ибо на первый план выходят креативность и изобретательность, а главными добродетелями являются зверство (к врагу) и обожание (направленное на власть). Мы племя воинов, наш идеал — смерть за Отца и Отечество, а чекисты являются передовым отрядом по поддержанию общества в этом гипнозе. Но если и принять воинский путь формирования империй за основной — приходится признать, что воевала Россия не особенно удачно, и путь ее на новые земли — прежде всего в исполнении казачества — был скорее бегством от центральной власти: так и бежали, пока не уперлись в океаны.
Все эти теории не исключают друг друга, это как бы три грани одного тетраэдра, основанием которого является чувство российской исключительности, ничем не подкрепленное и наиболее наглядно выраженное зет- поэтессой Анной Долгаревой: «Ты, главное, в репортаже не сочини лишнего: мы все-таки русские, все-таки дети Всевышнего». Это прямое продолжение путинской версии будущего: мы попадем в рай, а они просто сдохнут.
Слову «империя» пора вернуть его изначальный смысл: когда Бродский говорил свое «Империя — страна для дураков», он имел в виду, как и во всей поэме «Post aetatem nostram», именно поздний СССР, реалиями которого щедро усыпан этот поэтический памфлет. Империя — форма существования большинства успешных стран, распространяющих свое влияние в мире либо военной силой, либо посредством экономического доминирования, либо, наконец, расшариванием своей культуры; если уж говорить о российской империи, воевала она не особенно успешно и экономически была непривлекательна, поскольку держалась на ресурсах и рабстве, да и сама слишком долго пробыла улусом Золотой Орды. Россия распространяла свое влияние в мире — по крайней мере начиная с XIX столетия — благодаря обширной эмиграции: как показал Нил Фергюсон в книге «Империя», наилучшей тактикой метрополии является создание невыносимых условий для жизни и работы в ней. Тогда все, кто на что- нибудь способен, бегут в новооткрытые земли, Newfoundlаnd, и постепенно заселяют их, а потом добиваются независимости. Так было с Америкой, Канадой, Австралией — и с Россией, волны эмиграции из которой с правильной периодичностью накрывали остальной мир. Это напоминает схватки в огромной матке, большая часть обитателей которой пребывает в инфантильном состоянии и вполне уживается с материнским организмом, но некоторые перерастают ее и начинают требовать прав- свобод-профессиональной реализации. Их выталкивают в холодный мир, где они и начинают барахтаться, обрастая постепенно одеждой, автомобилем и домиком.
Путинская Россия может называться империей разве что по этому признаку. Вообще же никогда Россия не была дальше от имперского состояния, чем при Путине, ибо влияние ее в мире стремится к нулю и держится исключительно на наличии у нее ядерного оружия, то есть на страхе. Ее экономика неэффективна, жизнь на большей части скудна, образ жизни непривлекателен, особенно если отъехать километров на тридцать от крупных городов; главное же — Россия не космополитична. Именно космополитизм — то есть желание привлекать все флаги и быть предметом вожделений большей части соседей — отличает империю, в которую стремятся лучшие профессионалы и самые неотразимые красавицы. Черты империи есть в современном Китае, они несомненны в Америке, но Россия, взявшая курс на национальную изоляцию, автаркию и консервацию, не тянет на империю ни по монгольским, ни по британским меркам. Самосознание империи держится на ощущении собственной
