ей мозгов хватит, сделает аборт.
— Ключи в сумке в коридоре, — не задумавшись ни на мгновение, усмехнулась Милана. Что угодно, только не оказаться врученной Стаху. — Это все?
— Нет, не все! — закричала внезапно прорезавшимся голосом мама. — Не все! Сейчас Миланочка подумает и поймет, что ей лучше всего будет выйти замуж за Станислава. Милана! Слышишь?! Ты же пропадешь иначе!
Милана обвела всех взглядом и снова улыбнулась.
— Вам-то теперь какая разница, — весело сказала она и направилась к выходу, обернувшись на пороге. — Приятного аппетита!
Даже рукой махнула на прощанье и выскочила за дверь.
Комната погрузилась в тишину, прерываемую всхлипами Натальи Викторовны, которая все-таки не осмелилась помчаться за дочерью. Стояла, как если б ей гири к ногам привязали, и сиротливо обнимала саму себя, скрестив руки и потирая плечи, будто бы ей холодно.
Оторопевшим взглядом оторвавшись от дверного проема, за которым исчезла Милана, Стах посмотрел на друга. Тот, вопреки угрозе, исходившей от него еще мгновением ранее, сейчас выглядел жалким и старым. А возможно, жалким и старым выглядел и сам Шамрай. Потому что его подкосило. Вся эта дикая сцена — подкосила его. На что он, бл*дь, рассчитывал? Куда спешил? Зачем?
Впрочем, об этом не думал. Думал о том, что нагородил Саша. Впился в него, будто бы добивая, и проговорил:
— Ну ты и дебил.
— Это ты мразь, Шамрай, — устало огрызнулся Сашка. — Ты не оставил мне выбора.
Последнее слово повисло между ними уже окончательно. Оно же и определило последующее движение Стаха. В прихожую, на лестничную площадку, к лифту. За Миланой. За Миланой, которую он так и не догнал, потому что он слишком медлил, а она — слишком спешила.
Спешила уйти из этого дома так же, как два дня назад бежала из дома Назара. Впрочем, если даже родители — предали. Продали. Наверное, если бы Милана чувствовала себя менее гадко, ей было бы любопытно, какую цену ей назначили.
И даже, наверное, могла бы посмеяться.
Но спешно топая по тротуару под холодным осенним дождем, она понимала, что единственный человек, оставшийся у нее, — это Олекса. К нему она и торопилась, выуживая из кармана случайно завалявшуюся там наличку, запрыгивая в трамвай, набирая замерзшими, дрожащими пальцами его номер и без сил привалившись к стене у его двери.
Он выскочил на лестничную площадку и покрутил головой, а наткнувшись на Милану в тусклом подъездном свете, глухо выдохнул от ее промокшего и несчастного вида и, ухватив за руку, увлек в квартиру, где спросил только одно:
— В ванную пойдешь греться? Ты до нитки мокрая.
— Не, — мотнула она головой, стаскивая с себя пальто, — я на трамвае. Мне б переодеться и чаю.
— Ща, — коротко брякнул он. И в его случае «ща» — было реально кратким мигом между стоянием в коридоре, когда Милана еще в пальто, которое хоть выжимай, и стулом на кухне, на котором она сидит в его толстовке и штанах, широковатых ей по размеру, зато теплых. И сжимает тонкими пальцами с голубоватыми венками большую чашку чаю, а Олексе кажется, что они чуть подрагивают. Или это он дрожит, глядя на нее вот такую, будто бы побитую, хотя, вроде бы, цела.
— У меня коньяк был, хочешь? — зачем-то спросил он, поставив перед Миланой тарелку с бутербродами и овощами.
Она долго изучала предложенную еду, задумчиво взяла один бутерброд, откусила и уныло усмехнулась:
— Мне типа коньяк нельзя.
— Чего это? Дубак, ты под дождём, ещё и на трамвае… Черт, — Олекса запнулся и посмотрел на нее вдруг прозревшим взглядом. — Чёрт! А какого черта было вообще про трамвай?!
Она снова усмехнулась, отпила чаю и принялась медленно, но складно рассказывать обо всем с самого начала. О своей поездке в Рудослав, о больнице, о сватовстве Стаха и о том, что теперь она без дома, без денег, без жениха…
— Зато с ребенком, — закончила Милана и вздохнула.
Все это время Олекса слушал молча и очень внимательно. Не перебивал. Только однажды потянулся за сигаретами, потом почему-то осекся, хотя до результатов анализов по ходу рассказа еще не дошли, отложил зажигалку в сторону и слушал дальше. Слушал и слушал, сосредоточенно вглядываясь в черты лица лучшей подруги, и по виду его совсем нельзя было понять, что он обо всем этом думает. Только Милана очень хорошо знала, что когда он такой, то едва сдерживает злость, но до того ли ей было, когда ее мир разваливался на куски, а она не представляла, как выжить среди обломков.
А Олексе?
То, что с ней беда, он понял еще накануне, в клубе. Но там было никак не подступиться, игнорировала на полную катушку, а он и сам видел, что спрашивать без толку, пока не будет готова ему рассказать, что не мешало ему периодически рявкать и гавкать. Внимания она не обращала, а единственное, что ему оставалось, пока она в эдаком состоянии, отгонять от нее кого попало, а потом вывести из клуба, потому что кто-то же должен был оставаться вменяемым. Пусть будет он.
И с того мига, как они расстались под утро, он спал, ел, работал, бродил по комнате в ожидании, когда же Милана снова появится и хоть что-нибудь объяснит.
Появилась.
Объяснила.
Объяснила, черт подери.
И все, что он мог сделать в ответ, это глухо спросить, когда она замолчала:
— Вот прямо с ребенком?
— Угу, — глухо ухнула она, не замечая, что сделала это совсем как Назар.
— Охренеть, — пробормотал Олекса. — И когда… это… рожать?
— Сказали шесть недель, — пожала плечами Милана, — значит, еще месяцев семь с половиной. Для точности надо к врачу идти.
— Жесть… как это ты так?
— Как-как, — хохотнула она, — обыкновенно.
— Ну ты и балда… если не хуже… Говорил же я тебе, что он долбоёб.
— Не уподобляйся папахену. Ты его в глаза не видел, а ярлыков нацеплял.
— Да какие, нахрен, ярлыки, детка! Он же тебя обманул. Предал. Изменил тебе, настрогал буратино какой-то левой бабе, а ты… вот ты ему собираешься про беременность говорить или нет?
