вихрем слетела вниз по ступенькам и начала барабанить в двери, вопя, что ей необходимо срочно видеть капитана. Лучники, сторожившие темницу, оторвались от игры в кости, и один крикнул, что сейчас идет за Берсюме.
И действительно, через несколько минут появился комендант в своей неизменной шапке из волчьего меха, надвинутой на самые брови. Он молча выслушал просьбу Маргариты.
– Перо, пергамент? А на что, позвольте спросить? Узницам запрещено общаться с кем бы то ни было ни в письменной форме, ни в устной – таков приказ его светлости де Мариньи.
– Я должна написать королю, – сказала Маргарита.
– Королю?
Это заявление озадачило Берсюме. Подходил ли король под статью «с кем бы то ни было»?
Но Маргарита говорила таким властным тоном, глядела так гневно, что капитан дрогнул.
– Только не вздумайте медлить! – прикрикнула она на Берсюме.
Долго и упорно отказывалась она писать это письмо, а сейчас ей вдруг стало казаться, что необходимо отослать его срочно, без промедления.
В это утро капеллан отсутствовал, и Берсюме сам сходил в ризницу за письменными принадлежностями.
Приступив к письму, Маргарита почувствовала мгновенный испуг и чуть было не отложила перо. Никогда, никогда, если даже по счастливой случайности ее дело будет предано гласности, ей не удастся доказать свою невиновность, никогда не сможет она заявить, что братья д’Онэ возвели на нее под пыткой поклеп. Она собственноручно лишит свою дочь права на французский престол…
– Пиши, пиши! – шептала Бланка.
– Во всяком случае, хуже не будет, – пробормотала Маргарита.
И она начала писать свое отречение:
«Признаю и заявляю, что дочь моя Жанна прижита мною не от короля, моего супруга. Признаю и заявляю, что всегда отказывала в плотской близости вышеупомянутому королю, моему супругу, так что никогда между нами не было супружеских отношений… Ожидаю, чтобы меня, как мне было обещано, отправили в бургундский монастырь».
Пока Маргарита писала, Берсюме ни на минуту не отходил от нее и подозрительно косился в ее сторону; когда же письмо было окончено, он взял в руки пергамент и несколько мгновений внимательно рассматривал его, что было с его стороны простым притворством, ибо славный Берсюме не знал грамоты.
– Необходимо как можно скорее вручить письмо его светлости Артуа, – произнесла Маргарита.
– Ах так, но это, прошу прощения, меняет дело. Вы же говорили, что пишете королю…
– Его светлости Артуа, а он передаст письмо королю! – нетерпеливо вскричала Маргарита. – Вы, как я вижу, настоящий осел. Смотрите же, что написано в обращении!
– Ну ладно-ладно… А кто доставит письмо?
– Конечно, вы сами!
– На сей счет я никаких распоряжений не получал.
За последнее время отношения между тюремщиком и узницами окончательно обострились. Маргарита без обиняков говорила прямо в глаза Берсюме все, что она о нем думает, а Берсюме, убедившись, что в участи королевы никаких перемен не произошло, не скрывал своего пренебрежения.
Целый день он раздумывал над тем, как ему поступить. Даже посоветовался с капелланом, который все равно бы заметил, что в его отсутствие из ризницы брали перья. Капеллан тоже считал, что Берсюме должен сам отвезти письмо. Впрочем, были и другие причины, требовавшие поездки Берсюме: шли вполне определенные слухи, что Мариньи впал в немилость и что король предает его суду. Одно было достоверно: ежели Мариньи по-прежнему слал коменданту крепости инструкции, то денег он не высылал, и Берсюме не получил ни гроша из причитающегося ему содержания, равно как и содержания гарнизона. Представился удобный случай съездить в Париж и убедиться на месте, как складываются дела.
Итак, на следующее утро, сменив меховую шапку на железный шлем и наказав Лалену, под страхом повешения, не впускать в Шато-Гайар и не выпускать оттуда ни одной живой души, Берсюме взгромоздился на огромного серого в яблоках першерона и поскакал в Париж.
В столицу он добрался на следующий день к вечеру под проливным дождем. Забрызганный грязью с ног до головы, Берсюме решил передохнуть в харчевне близ Лувра, закусить и собраться с мыслями. Ибо в течение всего пути у него от волнения голова шла кругом. Поди узнай, правильно он поступил или нет, будут способствовать его действия дальнейшему продвижению по службе или, наоборот, положат конец его карьере. И все упиралось в эти два имени: Артуа… Мариньи… Артуа… Мариньи… Нарушив приказ одного, что выиграет он у другого?
Но Провидение столь же благосклонно к глупцам, как и к пьяницам. Берсюме мирно грелся у пылающего очага, как вдруг мощный удар по плечу вывел его из задумчивости.
Это оказался лучник по прозвищу Четырехбородый, когда-то служивший с ним вместе в гарнизоне Шато-Гайара; он мимоходом заглянул в харчевню и узнал старого дружка. Не виделись они целых шесть лет. Приятели обнялись, затем отступили на шаг, чтобы получше разглядеть один другого, снова обнялись и наконец громогласно потребовали вина, дабы отпраздновать счастливую встречу.
Четырехбородый, тощий чернозубый малый с косыми глазками, являлся лучником стражи, охранявшей Лувр, и поэтому был в харчевне, на которую случайно пал выбор Берсюме, что называется, завсегдатаем. Берсюме люто завидовал другу, сумевшему обосноваться в столице. Но и Четырехбородый не меньше завидовал Берсюме, обогнавшему его в чине и ставшему комендантом крепости. А если один завидует и восхищается судьбой другого не меньше, чем тот, другой, его судьбой, значит у обоих дела идут отлично.
– Как? Стало быть, это ты сторожишь королеву Маргариту? Ах ты старый греховодник, небось, зря времени не теряешь? – кричал Четырехбородый.
– Куда там! Даже не думай такого!
От взаимных расспросов друзья перешли к душевным излияниям, и Берсюме поделился с приятелем своими сомнениями. Правда ли говорят, что Мариньи впал в немилость? Кто-кто, а Четырехбородый должен это знать: он ведь живет в столице, да еще в Лувре, находящемся под началом самого правителя. К великому своему ужасу, Берсюме услышал, что его светлость де Мариньи с честью вышел из всех испытаний, которым подвергли его недруги, что король три дня назад вновь призвал его к себе и, облобызав в присутствии баронов, вручил ему решение комиссии и что Мариньи снова пользуется неограниченной властью.
– Будь я Мариньи, я бы знал, что надо делать… – твердил Четырехбородый.
«В хорошенькую я влетел историю с этим письмом», – думал Берсюме.
Как известно, вино развязывает языки. Убедившись, что никто не может слышать его слов, Берсюме признался своему вновь обретенному другу, по какому делу прибыл он в Париж, и попросил совета.
Тот задумчиво повел длинным носом над кружкой и заявил:
– На твоем месте я пошел бы прямо во дворец к Алену де Парею, раз он твой начальник, и спросил бы его мнения. Так,
