Он пришёл в понедельник, 18 июня, стал жаловаться на холодность мою и начал браниться. Я ответила, что сам он знает, каково мне с сентября месяца. И сколько я терпела. Просил совета — что делать? Советов моих давно не слушаешь, а как отойти, подумаю...
Потом послала ему записку, предлагая блестящий выход из положения: мне пришло на ум женить его на дочери графа Брюса. Ей всего тринадцать лет, но она уж сформировалась, я это знаю.
Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год, как влюблён в княжну Щербатову, и полгода, как дал слово на ней жениться.
Посуди сам, каково мне было...»
Княжна Щербатова была прелестной семнадцатилетней фрейлиной. Ей, как и Мамонову, не позволялось выходить из дворца, даже чтобы навестить родственников. Постоянное общение, сидение взаперти сблизило их, и, что бы ни говорила Екатерина, очарование и свежесть семнадцатилетней красавицы перевесили все выгоды положения фаворита.
Но жалуясь Храповицкому на изменника, Екатерина в то же время дала секретарю перстень с редким бриллиантовым камнем и десять тысяч рублей, завёрнутых в расшитый бисером кошелёк.
Секретарь знал, что с ними делать. Он моментально положил их под подушку на кушетке императрицы. И он даже знал, кому предназначался этот первый подарок — молодому и очаровательному начальнику караула во дворце Платону Зубову. Его уже ввела во время кризиса во дворец его покровительница и наставница Анна Нарышкина...
Вечером Екатерина увидела Платона, разглядела при свете свечей его изумительной красоты глаза — чёрные, бархатистые, они были так глубоки, что ей сейчас же захотелось утонуть в этой глубине. Но время ещё не пришло — прежде Зубов должен был подвергнуться тщательному осмотру у Роджерсона, придворного врача, много лет пользующего Екатерину, а потом испробовать Протасову, пробир-даму Екатерины, заменившую верную, но изменившую графиню Брюс и Марью Саввишну Перекусину.
Екатерина была довольна своим великодушием. Она не только позволила изменнику жениться, но и наградила его свыше меры. К свадьбе подарила она Мамонову три тысячи крестьян да ещё сто тысяч рублей золотом, несмотря на крайне скудное положение казны.
И невесту к венцу одевали в будуаре Екатерины при её личном, непосредственном участии. Она даже убирала голову своей хорошенькой соперницы бриллиантовыми булавками. Правда, злые языки говорили, что острая булавка глубоко впилась в кожу княжны Щербатовой, но это была лишь минута. Все остальные милости были на виду у всех.
Екатерина, конечно, была глубоко оскорблена, и гнев её прорывался в письме к светлейшему:
«Если зимой тебе открылось, для чего ты мне не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось. Я ничьим тираном никогда не была и принуждение ненавижу... Возможно ли, чтобы вы меня не знали до такой степени и считали меня за дрянную себялюбицу? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду...»
Но по её же письму видно, что она любила Мамонова и горевала от разлуки с ним, хотя и старалась не показывать этого.
Сам Потёмкин рекомендовал Екатерине Мамонова в качестве сердечного друга, но теперь он начисто забыл об этом:
«Мамонов дурак. Как он мог покинуть место, порученное ему? Но потеря невелика. По моей привычке оценивать всё я никогда не ошибался в нём. Он смесь нерадения и эгоизма. Уж в этом он Нарцисса за пояс заткнёт. Думая только о себе, он громко требовал всего, никогда не платя ничем. Из лени даже приличия забывал. Будь вещью, ничего не стоящей, но только понравься ему, она сразу становится самой драгоценной на свете. Таковы права и княжны Щербатовой».
Единственным утешением Екатерины была мысль о том, что её бывший возлюбленный лишился рассудка:
«Представьте, себе, что есть признаки, указывающие на его желание вместе с женой оставаться при дворе. Вообще, какое противоречие мыслей! Как будто в уме смешавшийся...»
Недолго длилось её смятение и возникала смутная мысль о своей старости, которую сумела покорить хорошенькая семнадцатилетняя девчонка. Теперь Екатерина старалась приобрести доверие и любовь к самой невинной душе, которую она обнаружила в Зубове, у великого человека, её всегдашнего советчика и непререкаемого друга. Ах, как она боялась, что кандидат, не рекомендованный Потёмкиным, утратит в его глазах милость и благоволение, и она готовила светлейшего к тому, что и этот человек никогда не посягнёт на те права, которые были у князя Потёмкина при троне.
Вскоре Екатерина уже с лукавой улыбкой пишет Гримму, освещая этот эпизод в своей жизни:
«Воспитанница мадемуазель Кардель, найдя, что Красный кафтан (Мамонов) более достоин сожаления, чем гнева, и считая его достаточно наказанным на всю жизнь самой глупой из страстей, не привлёкшей насмешников на его сторону и выставившей его как неблагодарного, поспешила поскорее закончить это дело, к удовольствию всех заинтересованных лиц. Многое заставляет догадываться, что молодые живут между собой несогласно».
И действительно, Мамонов вдруг затеял переписку со своей прежней пассией. Он писал:
«Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удалён я стал по несчастию от Вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута могла совершенно переменить Ваш образ мыслей в рассуждении меня. Живя в изгнании в Москве, одно сие воображение, признаюсь Вам, терзает мою душу — вернуться в Петербург и приблизиться к той, с которой никогда бы не следовало расставаться...»
Екатерине льстило такое отношение, она всё ещё воображала, что только её обаяние, её зрелая неувядающая красота могли внушить Мамонову любовь и страсть и он горько сожалеет о потерянном. «Он не может быть счастлив», — так решила она, но теперь у неё уже был заместитель, молодой, едва двадцать два года, красивый, как ангел, нежный и робкий, как начинающий влюблённый. Она хотела было пригласить Мамонова обратно, но теперь уже мешал Зубов, и она отложила свидание на год. Но через год Зубов уже был сам так силён, что Мамонов не решился ехать в столицу. Помериться силой с Зубовым ему не пришлось бы — теперь уже не было в живых Потёмкина, а без него Мамонов не ставил на карту своё спокойное существование в Москве. Словом, он струсил перед Зубовым...
Зубова сразу заметили все. Через день после отъезда Мамонова в Москву он уже поселился в покоях бывшего фаворита. Сразу было предоставлено в его распоряжение всё то, чем пользовался Мамонов, — роскошные апартаменты, великолепная мебель, произведения искусства, развешенные на стенах, огромный штат прислуги и конечно же чин генерал-адъютанта. Сто тысяч золотых рублей ждали его в ящике письменного стола, а затем выходы в свет в присутствии самой императрицы, рекомендовавшей его всем своим вельможам.
Но зато он лишился свободы — он был заперт в золотой клетке, и выходить из неё не дозволялось никому.
Первый член Коллегии иностранных дел Александр Андреевич Безбородко писал о новообретённом фаворите в Лондон своему другу Семёну Воронцову:
