Однако в скором времени Верлен сообщил Ванье, что живет в Батиньоле, в отеле «Био»[617], на улице с тем же названием. Что же произошло? Седьмое стихотворение «Элегий» помогает нам восстановить ход событий. Эстер получила обратно своего Поля, но тем не менее не собиралась расставаться со своими любовниками, так что поэт страшно ревновал. Тогда, чтобы отомстить, он стал, не таясь, встречаться с «гризетками»[618] из Латинского квартала (он хвастался, что провел двадцать ночей с разными женщинами!). Верлен не показывался у Эстер и наивно полагал, что сможет проучить любовницу. Однако наказал он только самого себя. Тогда Верлен, пристыженный, вернулся на улицу Декарта. Вероятно, впоследствии он совершил еще одно бегство, теперь на улицу Моро, дом 7, потому что именно туда он вызвал Казальса 9 января 1891 года, когда у него случился тяжелый приступ ревматизма в левой руке. Пускай друг придет и доставит его в Бруссе! Но в конце концов Верлен сам отправился в больницу Сен-Антуан; его поместили в палату «Биша», маленькую комнату с большими окнами, смежную с другой, большой, которую врач, узнавший в новом пациенте поэта, назвал палатой декадентов. Пребывание в этой больнице было для Верлена очень приятным, несмотря на присутствие усатого африканского легионера, который, услышав, как Верлен говорит о Боге, назвал его «попом»; но этот тип не был злым, он удовлетворялся тем, что распространял слухи о том, что Верлен — священник-расстрига или бывший монах-картузианец.
Неприятный случай нарушил его спокойствие. Чтобы отблагодарить Верлена за его хвалебную рецензию на «Страстного паломника» в «Искусстве и критике», Жан Мореас предложил Верлену председательствовать вместе с Малларме на большом банкете в ресторане «Маргери» 2 февраля 1891 года. Однако 25 января Верлен получил пригласительный билет на банкет, который должен был состояться в Зале ученых сообществ под председательством Стефана Малларме! А он остался за бортом! Можно представить его ярость после этой подлости «Эха Парижа». Мореас свалил все на оплошность легкомысленного секретаря, а Малларме пообещал извиниться за «сопредседателя» (Верлен ему писал: «Расскажите, что у меня ревматизм, что я скоро вылечусь, только не нужно говорить о больницах, это уже начинает раздражать!»). За десертом Малларме произнес тост «за дорогого отсутствующего Верлена, за дружественные искусства, за прессу и за меня…».
Банкет Мореаса обозначил конец символизма, который сам Мореас назвал «переходным феноменом» в журнале «Ревю андепандан». Но поскольку не существует такой литературной школы, которая, умирая, не возрождалась бы, вскоре родились Истинная школа, Вечная школа, Романская, верная греко-римской эстетике, средиземноморскому солнцу, ясности, мере и совершенству формы. Нужно сказать, что Символизм, захваченный вагнерианской бурей, впал в бессвязность и исступление. К сожалению, у Мореаса во всем было только три последователя: Шарль Морра, Реймон де ла Талед и Эрнест Рейно. Верлен развлекался этим разнообразием. И когда Рене Гиль основал Инструменталистскую школу поэтического трансцендентализма, он высмеял заправил этой «школы помешанных» в своих эпиграммах[619].
В больнице Сен-Антуан Верлен принимал в основном женщин, в частности Мари Крысинскую, поэтессу и пианистку из «Шануар», на которую Казальс написал следующую эпиграмму:
Она талантлива, как всякий Академик, И даже в прозу — да! — стихи перелагает[620].
По четвергам приходила Филомена, одетая, как приличная женщина, в пальто и шляпу, и старалась вести себя достойно и даже чопорно, что плохо вязалось, как говорит Делаэ, с ее кошачьим ищущим взглядом[621]. Он заваливала своего дорогого больного цветами и лакомствами, без конца целовала его. Верлен был снова покорен. «Добрая, какая добрая женщина…» — писал он Казальсу 24 января 1891 года.
Да, конечно, он смог бы все забыть и изменить свою жизнь с ней. «Увидишь, какой уединенной жизнью заживу я со своей подругой, — пишет Верлен Казальсу 28 января, — и какое у нас будет чудесное хозяйство, как я буду работать, а с литераторами вовсе перестану общаться».
Впрочем, если бы он действительно хотел изменить свою жизнь, ему нужно было бы последовать примеру своего друга. Казальс заключил гражданский брак с Мари Кране[622]; женился он на ней гораздо позже, в 1912 году. Мари была простая женщина, прачка. Прежде она была служанкой и родила ребенка по имени Фернан от своего хозяина, капитана артиллерии. Она была веселая и добрая, любила танцевать и петь и делала это легко и грациозно. Она была идеальной женщиной в представлении Казальса. Все уважали ее и звали «госпожа Мари» или «Мари в цветах».
Верлен давно ее знал. С лета 1889 года он время от времени спрашивал Казальса, как поживает «мисс Мария», а иногда просто писал «Ave Maria». Все окружающие соперничали друг с другом, осыпая ее комплиментами, соревновались, кто напишет лучший сонет на ее именины, день рождения или на Новый год. Стихотворение Верлена «Марии[623]…», посвященное Казальсу, написано в меланхолическом тоне:
Какая грусть! Какая грусть и нежность в том, что вы в другого влюблены, Но лишь в другого… меня[624].
А Казальс, простой и искренний, признается Мари[625]:
Тебя люблю я и тобой любуюсь, И все лишь ради сердца одного[626].
Это, конечно, мило, но не слишком любезно, потому что она была красива.
Глава XXII
ДВЕ ШЛЮХИ И СЛАВА (февраль 1891 — апрель 1893)
Мне с женским полом не везет — С тех самых пор, как стал мужчиной. Все на меня идут лавиной Одни лишь истерички. Вот.
Поль Верлен «Песни для нее»[627]. Выписавшись из Сен-Антуана в феврале 1891 года, Верлен лишь частично воплотил в жизнь намеченное. Он собирался начать «совместную жизнь» с Филоменой, но удовольствовался тем, что поселился в том же отеле. Лакан, сутенер, о котором мы уже говорили, взял Верлена под свое покровительство.
