— Давайте уточним, что такое закрытые районы — может быть, и спорить не о чем.
Гашиньяр чуть скривил губы в полуулыбке и ответил в своей мягкой, но упорной манере:
— Места, закрытые по соображениям национальной безопасности, не связанным с уведомляемой военной деятельностью, есть у всех государств. Их можно называть закрытыми районами или районами ограниченного доступа. Нам больше подходит название «чувствительные пункты». Но название сути не меняет. Образно говоря, можно сравнить эти чувствительные пункты со спичечным коробком, а районы, где проводятся военные учения — со слоном. Тогда будет ясно, что в таких пунктах нельзя проводить военную деятельность, о которой идет речь на Конференции.
Я сказал, что сравнение его звучит эффектно, но для сугубо моего понимания не мог бы он в качестве примера назвать хотя бы один закрытый район или чувствительный пункт на территории Франции. Гашиньяр внимательно на меня посмотрел и ответил:
— Плато Альбион: Вы, очевидно, знаете, что там размещены французские баллистические ракеты.
— А в Советском Союзе?
— Это Вам виднее. Но, на мой взгляд, примером может быть ракетный полигон Капустин Яр недалеко от Волгограда.
Все становилось на свои места. Практически мы говорили об одном и том же, но разными словами. На переговорах это бывает очень часто, и я понял, что беспокоит Гашиньяра. Однако два зачастую противоречащих друг другу подхода делали французскую позицию неопределенной и зыбкой.
С одной стороны, Франция твердо стояла на том, что каждое государство само должно определять, что является закрытым районом, его конфигурацию и размеры. Она была категорически против того, чтобы ограничивать такие районы какими— то процентами от размеров национальной территории (позиция США) или обмениваться списками и картами таких районов.
С другой стороны — создание закрытых районов не должно препятствовать проведению инспекций. Нужно сделать так, чтобы государства не могли отказаться от проведения инспекции под предлогом, что она попадает на закрытый район.
Как изложение общих принципов, это звучало убедительно. Но французы пока плохо представляли, как эти разноречивые принципы могут быть совмещены в соглашении. Их преследовал страх появления «черных дыр» для обхода договоренности об обязательной инспекции.
Я заметил, что в соглашении можно было бы так и записать: количество и размеры закрытых районов должны быть ограничены. Причем в них не будет осуществляться уведомляемая военная деятельность. Мы специально обговаривали эту фразу с западно— германской делегацией. Это, можно сказать, их идея, чтобы устранить те «черные дыры», которые так беспокоят Францию. Гашиньяр ответил, что этого, по— видимому, недостаточно. Нужно придумать такую комбинацию, чтобы реалии с закрытыми районами не препятствовали праву на проведение инспекции.
Следующие два дня я встречался с послами Англии и ФРГ. Они говорили примерно то же, что и французы. Во всяком случае, позиции ведущей тройки европейских держав были близки.
Так постепенно стала вырисовываться искомая комбинация. В соглашении об инспекции будут обозначены два района в виде матрешки. Один большой — там, где будет проводиться уведомляемая деятельность и инспекции. А другой — внутри него — закрытый район или чувствительные пункты. Их число и размеры будут ограничены.
ГЛАЗА ИЛИ КРЫЛЬЯ?Другим камнем преткновения был, казалось бы, пустяковый вопрос — на чьем самолете будет проводиться инспекция. НАТО твердо настаивала — это должен быть самолет инспектирующего государства. А Советский Союз столь же категорически возражал — нет, самолет должен принадлежать только инспектируемому государству.
В чем здесь суть дела? Ответ прост — Советский Союз боялся, что иностранный самолет будет напичкан разведывательной аппаратурой, которая позволит получать информацию, далеко выходящую за рамки проверки выполнения мер доверия.
Были ли к тому серьезные основания или это был очередной приступ паранойи секретности? К сожалению, основания были, и весьма серьезные. Все страны широко практиковали скрытую установку шпионской аппаратуры на гражданских самолетах — причем даже на самолетах глав государств и правительств. Один только пример.
Весной 1960 года готовился визит в Советский Союз президента США Эйзенхауэра. На берегу Байкала для него строилась специальная резиденция, которую московские острословы окрестили «дачей Эйзенхауэра». Президент хотел лететь туда на своем самолете. Хрущев, преодолев сопротивление КГБ, дал согласие. А Эйзенхауэр разрешил ЦРУ тайно переоборудовать президентский самолет «ВВС— 1» в летучую шпионскую лабораторию. В специальном ангаре на крыльях и фюзеляже президентского самолета были установлены камеры высокой разрешающей способности. Пролетая над мостами, шоссейными и железными дорогами, а также другими объектами на высоте 10 тыс. метров, американцы могли получить уникальные фотоснимки. Присутствие советских навигаторов не помешало бы этому: камеры включались едва заметной кнопкой, замаскированной под прибор управления. А светящаяся точка, видимая только пилоту, показывала, что камеры работают...
Но вернемся в Стокгольм. Не успел маршал Ахромеев заявить на конференции о согласии на воздушную инспекцию, и что для этого должны использоваться самолеты инспектируемого государства, как тут же, как чертик из табакерки, выскочил маленький юркий посол ФРГ Клаус Цитрон. В пику Ахромееву он предложил использовать самолет нейтральных стран. По— видимому, каким— то образом НАТО пронюхала о новой позиции Советского Союза и придумала этот контр ход. Иначе не могло случиться, чтобы немецкий посол с ходу отказался от согласованной жесткой позиции НАТО — для инспекций должны использоваться только самолеты инспектирующего государства.
Однако и дальше события разворачивались по непредсказуемому варианту. Предложение об использовании самолета нейтралов стал активно пробивать представитель Швейцарии посол Шенк. Тут даже мы стали в тупик: швейцарцы обычно держались в стороне от противоборства военных блоков.
Но оказалось, что не кто иной, как Советский Союз подтолкнул Швейцарию к такому шагу. Как раз в эти дни Шеварднадзе принимал в Москве министра иностранных дел Швейцарии Пьера Аберта. Разговор, естественно, зашел о Стокгольмской конференции, и швейцарец поинтересовался, как Советский Союз относится к использованию нейтрального самолета. И тут неожиданно для всех Шеварднадзе сказал, что Советский Союз не будет возражать, если это окажется практически осуществимым и поможет обеспечить договоренность в Стокгольме.
Трудно сказать, что случилось с советским министром: то ли оговорился, то ли по — восточному хотел сказать приятное гостю, хотя Шеварднадзе — я видал сам это неоднократно — мог быть очень жестким и нелицеприятным собеседником на переговорах. Во всяком случае, то, что он столь любезно сообщил швейцарскому гостю, ни в какие советские позиции не вписывалось. Да и сам он потом никогда не настаивал на нейтральном самолете и только говорил, что здесь нужно искать компромисс.
