— Я пришел сменить повязку.
Княгиня обернулась. В дверях стоял лекарь, из-за его спины выглядывал Бернардо.
Кларисса, закрыв глаза, без слов отрицательно покачала головой.
30
Скромный могильный холмик с воткнутым в него деревянным крестом усеивала пестрая осенняя листва. Со дня смерти Франческо успело миновать несколько месяцев. В своем завещании он распорядился похоронить его на кладбище Сан-Джованни-деи-Фьорентини, рядом со своим наставником и учителем Карло Мадерной, пожелав воссоединиться с ним после смерти.
Кларисса исполнила волю покойного, взяв на себя хлопоты по организации похорон архитектора. Похороны были скромные — что полностью отвечало и ее представлениям, княгиня всю жизнь питала неприязнь ко всякого рода помпезности. Когда она сложила руки для молитвы, колокол общинной церкви стал призывать прихожан к вечерне. Над кладбищем висел терпкий запах прелой листвы и свежей земли.
— Вы ведь любили его?
Кларисса повернула голову. Перед ней со шляпой в руке стоял Лоренцо Бернини.
— Не знаю, наверное. — Княгиня не спешила поддержать разговор. — Вероятно, да, думаю, что любила, — ответила она наконец. — Хотя очень и очень долго не могла этого понять, а может быть, просто не хотела.
— Я всегда это чувствовал, княгиня.
Подойдя к Клариссе, Лоренцо посмотрел ей в лицо, взгляд его был непривычно серьезным. Таким Бернини княгиня еще не видела.
— Не знаю, имею ли я право на подобные высказывания, но его вы любили сильнее, чем еще одного человека. Будь это по-другому, разве отважились бы вы на такой поступок? — Бернини помолчал и, заметив вопросительный взгляд Клариссы, пояснил: — Ведь это он автор того самого проекта площади — разве не так?
— Он, — твердо ответила Кларисса. — Все расчеты были выполнены им и в соответствии с его замыслом. А насчет того, чтобы поступить иначе, — нет, иначе поступить я просто не могла.
— Даже невзирая на то, что тем самым обрекаете меня пожинать лавры?
— Иного выхода не было. Без вас эта идеальная площадь так и не была бы построена.
— Боже мой, как бы я желал удостоиться такой любви! — Лоренцо задумчиво покачал головой. — Впрочем, наверное, для настоящей любви необходима зрелость. Лишь с возрастом любовь и отчаяние уживаются друг с другом.
Эта его фраза запала Клариссе в душу. Да-да, тогда заставило действовать именно отчаяние — пожалуй, единственное чувство, в наличии которого она не сомневалась. Наклонившись, княгиня стала поправлять лежащие цветы. На могиле не было надгробного камня, который бы рассказал, кто под ним. Сколько же лет должно пройти, чтобы о Франческо окончательно забыли? Вздохнув, она выпрямилась. Вдали в золотистых лучах вечернего солнца страстно и величественно к темно-синему небу устремилась башня Сант-Иво-алла-Сапьенца, точно желая воздать хвалу Господу. Ее вид успокаивал Клариссу, будто кто-то в знак утешения положил ей руку на плечо. Нет, пока стоят возведенные им здания, мир не забудет о Франческо, и он вполне обойдется без надгробных камней и мемориальных досок — и ныне, и во веки веков.
— Он всю жизнь страдал, — проговорила она, — как тот херувим перед троном Господа.
— Да, он всегда стремился к высшему совершенству, просто совершенства ему не хватало. — Лорелцо приблизился к могиле. — Он пытался превзойти Бога и природу. В этом было его величие — и его проклятие. Все прежние, проверенные временем взгляды и точки зрения он начисто отметал, он пожелал в одиночку создать новый тип архитектуры, как действующий из самых лучших побуждений еретик, у которого достало смелости на новое прочтение Священного Писания. Он всегда опирался лишь на собственное мнение, не обращая внимания на других. Так высоко, как он, я никогда не метил, я просто был и оставался плохим католиком. Моей смелости хватало разве что на плотские прегрешения.
Кларисса взглянула на Лоренцо. Поседел, постарел. Как и она сама, только глаза по-прежнему оставались молодыми.
— Я всегда мечтала дожить до того дня, когда вы станете друзьями, — сказала она. — Вдвоем вы бы заново перестроили Рим. Разве не в том было ваше предназначение? Разве не для того судьба свела вас? — Она покачала головой. — Почему этого так и не произошло?
— И это спрашиваете вы? Не кто-нибудь, а вы?
Глаза Бернини загорелись от волнения.
— Мне хочется услышать правдивый ответ, — едва слышно произнесла она.
Волнение в его взгляде пропало, теперь Кларисса видела лишь задумчивость.
— Мне кажется, — сказал он после паузы, — я просто не выносил того, что он был моим братом, — сделанный из того же теста, но стоявший куда ближе к небесам. У него хватало мужества идти своим путем, отваживаться на такое, на что никто до него отважиться не смел. Сколько раз я издевался над ним, высмеивал его серьезность, его въедливость, его суровость, его тяжеловесность. Почему?
Тут Кларисса увидела во взгляде Лоренцо такое страдание, такую муку, что даже невольно смутилась.
— Да потому что не мог я ему не завидовать! — воскликнул Бернини, и взахлеб, будто много лет ждал возможности высказать накипевшее в душе, заговорил: — Ничему в нем я так не завидовал, как его глубине, неординарности, даже его одиночеству и отчаянию. У него была своя собственная судьба, а у меня всего-навсего успех. Он стремился знать и понять, что истинно, а что ложно, что есть добро, а что зло. А меня эти вещи никогда не интересовали. В его постройках камень обретал язык, он учил их говорить с тем, чтобы они провозвещали слово Божье и природы. Все у него было преисполнено значимости, каждая пилястра, каждая арка, каждая на первый взгляд мелочь. Он служил Богу — я же лишь угождал взорам, снующим только по поверхности, неспособным глянуть в суть. Красота стала для меня проклятием. Потому что она была единственным, что я способен был понять.
Кларисса в порыве чувств схватила его за руку.
— Но вы ведь и любили его, разве я не права?
— Любил ли я его? Да, наверное, так и есть. Но ненавидел куда сильнее. За то, что он вынудил меня восхищаться им, всю жизнь восхищаться. По его произведениям зодчие будущего будут учиться, мои же вызовут в лучшем случае лишь снисходительные усмешки: мол, неплохие завитушки лепил этот Бернини, глазу приятно.
Замолчав, Лоренцо опустил голову. Кларисса сжала его руку.
— Не мучьте себя! — прошептала она. — Я одна повинна в его смерти.
Бернини энергично тряхнул головой и высвободил руку.
— Я выстроил эту площадь, княгиня, но никак не вы!
Он посмотрел на нее увлажнившимися глазами.
— Я всегда считал смерть своим личным врагом, всеми силами цепляясь за жизнь, я цеплялся за нее куда сильнее, чем даже за искусство. Поскольку свято верил, что красота и есть жизнь. На самом же деле, боюсь, мною руководило лишь стремление понравиться людям. Господи, как же я мог так заблуждаться?
