У меня возникло впечатление, что он взглядом пронзает меня насквозь.
— Да, в самом деле, — признался я. — Я привез домой безумие. Месяц назад умер мой брат…
Следующие слова Кант произнес тем же вежливым тоном, с каким меньше часа назад спрашивал меня, буду ли я есть хлеб с маслом или без масла.
— Вы убили его?
Даже несмотря на все потрясение от его слов, я сумел уловить, что в голосе Канта совершенно отсутствовали какие бы то ни было эмоции. Профессор нащупал ту связь, которую я сам никогда бы не осмелился допустить в свое сознание. И тем не менее не выказал ни ужаса, ни отвращения. Для него это был просто вопрос, который было необходимо задать.
— Год назад Стефана демобилизовали из армии, — поспешил я объяснить. — В академии его назвали лучшим кадетом. Отец просто сходил по нему с ума. Характер Стефана был прямо противоположен моему, переменчивому и угрюмому. Стефан заболел. У него начались глубокие обмороки без всякой явной причины. На самом же деле болезнь возникла из-за сахара в моче. Привести в себя его мог только мед. Врачи предупредили, что если ничего не предпринимать, он может погибнуть. Все в нашей семье знали об этом. Прислугу проинструктировали, как поступать в том случае, если у него начнется приступ. В каждой комнате стояло по горшочку с медом, и лежала ложка. Если Стефан был бледен, исходил потом, если у него была путаная речь, мы должны были немедленно дать ему меда. Ему не разрешали выходить из дому без фляжки с медом в кармане.
Я замолчал, ожидая какой-нибудь реакции от профессора Канта, однако тот молчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Казалось, он превратился в бледный призрак посреди клубящегося тумана.
— Когда я вернулся домой, — продолжал я, — мною все еще владело то неистовство, которое я впервые почувствовал в Париже, словно там в меня попала незримая ядовитая стрела. Я никому не осмеливался ничего рассказывать. Только брату. Он выслушал меня в полном молчании. Он не осуждал меня и не критиковал, а просто пристально смотрел на меня, не отводя глаз. Потом, несколько дней спустя, брат неожиданно предложил мне сделать то, что отец строжайше запретил нам.
— И что это было такое? — спросил Кант. Я почувствовал, что его утомило мое повествование.
— Неподалеку от нашего дома находится выступ скалы под названием Рихтергаде. Когда мы были детьми, бег наперегонки на вершину был нашим любимым занятием. Мне следовало, нет, я был обязан отклонить вызов брата, но я его принял. Стефан постоянно провоцировал, подзуживал меня. Казалось, он предлагал всего лишь развлечение, divertissement,[37]игру, на которую я с энтузиазмом согласился. Физически непростая и изнурительная, она должна была отвлечь меня от мучивших проблем. О брате я не задумывался и лишь напомнил ему, чтобы он не забыл прихватить с собой флягу с медом. Стефан ответил поспешным кивком, и мы отправились. Было холодно — великолепная погода для подъема на гору. И я первым взошел на вершину. До того времени я никогда не выигрывал в наших с ним соревнованиях. Я стоял на самом краю, лицом навстречу ветру, благодаря хаосу стихий вокруг буря у меня в душе немного улеглась. Мне хотелось рассказать Стефану о своих ощущениях. Хотелось поблагодарить его. И тут я услышал его учащенное дыхание. Взглянув вниз, я увидел, как он пытается ухватиться за выступ камня. Глядя вниз, я… я вновь, как тогда, в Париже, застыл, встретившись глазами со Смертью. На губах у Стефана пузырилась пена, глаза закатились, мышцы судорожно подергивались, когда он пытался что-то выговорить. Язык ему не подчинялся. Он царапал ногтями камень, пальцы беспомощно скользили по влажной поверхности выступа. Передо мной разворачивалась битва, но, возможно, это был… и научный эксперимент. Стефан не удержался, упал в бездну. А что сделал я? Ничего. Совсем ничего. Просто наблюдал за тем, как он летит навстречу собственной смерти. Спустившись через какое-то время с горы, я в полном смятении обнаружил на траве его безжизненное тело. Острым камнем, словно клыками разъяренного зверя, во время падения ему отсекло часть черепа. Растительность вокруг него была испачкана кровью и вытекшим мозгом.
В тот вечер отец ворвался ко мне в комнату. В руке он держал золотой сосуд с медом. «Я нашел это в твоем кармане», — произнес он обвиняющим тоном. Выражение его лица навсегда запечатлелось у меня в памяти. «Почему ты не спас брата?» — казалось, вопрошало оно. Возможно, он нашел мед в кармане совсем другой куртки, не той, в которой я был в день рокового восхождения. Не могу сказать точно. Но могу поклясться: я с собой меда не брал. По крайней мере я не помню, чтобы клал что-то подобное себе в карман.
Отец не назвал меня убийцей. Однако именно это слово стало последним произнесенным моей матерью перед смертью. После гибели Стефана она несколько недель пролежала неподвижно, подобно статуе в кровати, остекленевшими глазами уставившись в пустоту. В момент смерти она повернулась ко мне и произнесла обвинение, которое не должен слышать из уст матери ни один послушный и достойный сын. Мне было позволено присутствовать на ее похоронах, затем отец приказал мне покинуть наш дом и больше никогда туда не возвращаться.
Я сделал паузу, чтобы перевести дыхание.
— На похоронах один знакомый отца заговорил о вас, профессор Кант. Он сказал мне, что нравственные веления Разума гораздо сильнее эмоциональных импульсов Человека. Мне необходимо было побеседовать с вами, сударь. Я чувствовал, что вы сможете меня понять. Я уповал на то, что Философия сумеет спасти меня. Именно поэтому я и пришел сегодня, — пояснил я. — И вот в конце урока я подошел к вашему столу, говоря…
— «Меня околдовала Смерть», — закончил за меня предложение Кант.
Он наклонился совсем близко ко мне, пристально вглядываясь в мое лицо, в его глазах пылало какое-то безумное любопытство.
— Я убийца, сударь? — спросил я.
Могло создаться впечатление, что я стою перед Высшим Судией и жду его решения, но Кант какое-то время молчал.
— Вызов исходил от вашего брата, — сказал он наконец вполне спокойным тоном. — Он прекрасно понимал, чем рискует. Вероятнее всего, вы взяли мед механически, не задумываясь ни о чем. В таком случае вы, конечно же, не знали, что он находится у вас в кармане. Ваш брат, с другой стороны, полагал само собой разумеющимся, что мед при нем, как это бывало всякий раз, когда он уходил из дома. На сей раз он его забыл. Иногда наш разум выкидывает странные шутки, — заметил философ с улыбкой, постучав пальцем по лбу. — Вы не замечали? Порой мы склонны быть особенно забывчивы именно в том, что связано с самым для нас привычным. Мы забываем самые очевидные вещи, и нередко такие, от которых зависит наша жизнь.
— Забывчивость, сударь? Но ведь там было и другое. Я стоял и смотрел. Почему я не попытался спасти его?
— Я бы предположил, Стиффениис, что вы были настолько потрясены происходящим, что не смогли вовремя правильно прореагировать. Вас парализовал ужас, а кроме вас, ему больше некому было помочь. Вы принимаете на себя груз вины за его гибель, однако забываете о другом. То же самое могло случиться там же или вообще где угодно в вашем присутствии или без вас. Ведь брат, по вашим словам, был тяжело болен.
