у нее в груди. До последнего момента не верила она, что муж уйдет, оставив все как есть, даже не попытавшись инициировать примирение. Нервы Вики натянулись до предела, стало мучительно обидно за себя, чувство отчаяния густой беспросветной пеленой затмило все на свете. В бессилии опустив руки в раковину, она зажмурила глаза, вовсе не заметив вбежавшую в гостиную дочку.
Сияя широкой счастливой улыбкой, будто желая поделиться чем-то очень радостным, Даша подлетела к матери и, с разбегу врезавшись ей в ноги, обхватила за талию; но тут же вздрогнула, вся замерла и насторожилась, когда та, громко сердито вскрикнув, оттолкнула ее от себя.
— Ай! Даша, что ты творишь?! — выпалила Вика, выпустив из руки нож и обхватив было порезанный, брызнувший кровью палец; но, взглянув на дочку, сразу забыла про него.
Веки Даши синели густо нанесенными тенями, губы до самого подбородка были измазаны помадой, а руки, щеки и лоб покрывал толстый слой пудры и тонального крема.
— Что это такое?! Что это, я тебя спрашиваю?! — схватив дочь за запястье и с силой вывернув испачканную косметикой ладонь к ее лицу, зло вскричала Вика.
Вжавшись от страха, Даша наморщила лобик и опустила головку, боясь даже взглянуть в пылающее каким-то безудержным ожесточением лицо матери.
— Смотри на меня! — проскрежетала Вика, наклоняясь ниже в попытке зацепить взгляд дочери. — Смотри на меня!!! Ты что, опять взяла мою косметику?!
Но Даша не могла вымолвить ни слова, не в состоянии была даже просто поднять глаза — страх привел ее в полное оцепенение.
— Ты опять залезла в комод?! — вскипела Вика. — Отвечай!!!
Даша молчала. Не получив ответа, Вика устремилась в спальню, волоча за собой еле поспевавшую дочку, то и дело резко поддергивая ее к себе, так что та чуть не падала на бегу.
— Ах ты дрянь!!! — взревела она, войдя в комнату и увидев выдвинутый заляпанный румянами и тенями ящик комода, перевернутую вверх дном косметичку, валявшиеся всюду вокруг подавленные тюбики и флаконы. — Что ты натворила?!!
Гнев подкатил Вике к горлу, сдавил шею, и она, схватив дочь за волосы, что есть силы принялась трясти ее в разные стороны. Из стиснутого в волосах порезанного пальца густо сочилась кровь, но она не замечала этого, как не чувствовала и боли, — дикая злость бурлила в Вике. Тряся дочь, видя, как та болтается, словно кукла, чувствуя, как хрустят под пальцами корни детских волос, она распалялась все сильнее, с наслаждением впитывая ее страдания.
— Поганка! Гадина! Дрянь!!! — в исступлении орала Вика. Голос ее исказился до неузнаваемости, сделавшись надрывным, истерически-резким; рот был приоткрыт, зубы сжаты, а глаза пылали неумолимой яростью.
Беспомощно трепыхаясь из стороны в сторону, обеими ладошками ухватившись за руку матери, Даша разразилась плачем: слезы хлынули из-под ее сдавленных век, но при виде их Вика принялась только еще сильнее трясти дочь. Изнывающая душа ее жаждала выплеснуть, выместить все то, что накипело и терзало ее, и под действием этого несознательного стремления она вдруг резко отдернула руку в сторону и, развернув Дашу задом, ударила ладонью по попе; и в этот момент почувствовала удовлетворение.
Вика ударила дочь несильно, с какой-то нерешительностью, даже опаской, будто в глубине души, на уровне подсознания боялась это сделать, и Даша, лишь кротко пискнув, стерпела; но с этим ударом словно что-то открылось в Вике. С пониманием того, что ничего ужасного не произошло, внутренняя сдерживающая ее неистовую ярость преграда пала окончательно: тут же почувствовала она, что может ударить сильнее и что более сильный удар будет ей еще сладостней. Все это промелькнуло в ее сознании одним мимолетным целостным впечатлением, и она сразу следом ударила дочь второй раз, затем третий, четвертый. Даша закричала от страха и боли, и крик ее, слившись с вырвавшимся плачем, перешел в одно безудержное истошное рыдание.
— Вот тебе! Дрянь! Вот тебе! — вопила Вика, продолжая бить Дашу все сильнее, упиваясь каждым ударом, упиваясь болью дочери, тем, что доставляла ей эту боль, и через ее страдания утоляя собственные душевные муки; а когда наконец излила хлынувшую через край злобу, отпустила руку и принялась собирать разбросанную по комоду косметику.
Высвободившись из руки матери, Даша развернулась и, не сходя с места, уставилась на нее. Слезы ручьями лились из ее глаз, нос и губы хлюпали влагой, а заляпанное растекшейся косметикой личико было перекошено болью и страхом — абсолютным страхом ребенка перед разъяренным родителем, в воле которого она всецело находилась. Взглянув в лицо матери, Даша замерла на секунду, как бы не решаясь ни на какое действие, а увидев, что та не смотрит уже на нее, и почувствовав, что с ней закончено, бросилась прочь из спальни.
Уложив косметику, Вика вернулась в гостиную и вновь взялась за овощи. Страх перед будущим, обида за себя, злость на мужа и вдруг проявившаяся глубинная вина перед дочерью — все закрутилось, смешалось у нее в душе. Она чистила картошку одну за другой, срезая по половине с каждого клубня, действуя совершенно механически, вовсе не задумываясь над тем, что она делает и для чего, и опомнилась лишь услышав отрывистый сигнал микроволновки. Вытащив размороженного цыпленка, Вика принялась разделывать его массивными столовыми ножницами. Бурлившие в душе эмоции вновь навалились на нее; лицо скривилось от внутренних переживаний. Вертя в руках тушку птицы, она нервическими лихорадочными движениями кромсала ее на куски. Мысли о дочери, о себе, о муже, их отношениях проносились в сознании Вики одна за другой, все глубже и глубже погружая ее в омут мучительных переживаний. Эмоциональное напряжение ее достигло пика. Стоять было уже невыносимо: Вика оттолкнула от себя цыпленка и, бросив ножницы, принялась судорожно оглядываться вокруг. Несколько секунд она в панике шарила глазами по окружавшим ее предметам и вдруг вспомнила, что нужно было еще купить томатную пасту для супа. Ухватившись за эту мысль, Вика ринулась в спальню одеваться, а как только развернулась, увидела затаившуюся на полу с торца дивана дочку.
Даша сидела на коленях, понурившись головкой и плечиками, с силой растирая в ладошках испачканные липкой кровью волосы, словно хотела не стереть, а втереть ее, втереть глубже в свои локоны, в кожу рук, — словно хотела принять ее. Широко распахнутые глазки ее пугливо и настороженно блестели из-за подлокотника, как у забившегося от опасности зверька. Тихо всхлипывая, собирая нижней губкой стекавшие по лицу слезы, она старалась подавить остатки еще поднимавшегося в груди плача, чтобы не спровоцировать им недовольство матери, за которой ни на секунду не переставала наблюдать; а когда взгляды их встретились, чуть вскинула головку
