про эти звонки не сообщала.
Сочтя, что хождения по коридорам правления МСХ результата все равно не принесут, Ларин обратился за помощью к влиятельным друзьям – Юрию Карякину и Владимиру Лукину. Первый, правда, к тому времени уже отдалился от властных структур и занимался исключительно писательством, но готов был помочь старому знакомому своими связями. Второй же, Владимир Петрович Лукин, был тогда на пике политической карьеры, занимая должность уполномоченного по правам человека в Российской Федерации. Их усилиями (сейчас трудновато установить, совместными или поочередными) кризис в связи с отсутствием мастерской удалось преодолеть.
Ту ситуацию Владимир Лукин в нашем с ним телефонном разговоре описал лаконично, без бюрократических подробностей:
Тогда мы с Юрой встречались очень часто, говорили об этом деле и заодно о его жизни. На какой-то стадии я позвонил тогдашнему мэру Москвы Юрию Лужкову, и, надо сказать, Лужков сразу откликнулся. Я объяснил ему, кто такой Юра, рассказал о его судьбе, и через некоторое время Лужков продавил распоряжение, по которому Юрию Ларину выдали мастерскую рядом с домом, в Новых Черемушках. Юра был очень благодарен, но я просто считал это своим долгом, товарищеским и даже человеческим, хотя бы потому, что мои родители тоже сидели в тюрьме – к счастью, они не были расстреляны… И после того мы с ним довольно часто встречались на выставках.
На практике, впрочем, устроилось все далеко не сразу. Как вспоминает Ольга Арсеньевна,
сначала предложили помещение где-то на выселках, дальше по Калужской линии метро, мы поехали смотреть, но оказалось, что там нужно самим строить лестницу, чтобы добираться до этого помещения. Юра был жутко зол и разочарован. И уже потом предложили помещение у метро «Академическая». Не очень близко, от метро Юриным шагом – минут двадцать. Большая Черемушкинская улица, одна из кирпичных пятиэтажек, нежилое помещение на первом этаже. Когда мы в первый раз туда приехали, я думала, что Юра откажется. Низкие потолки, плохой свет. Но, видимо, он тогда настолько устал без мастерской, что уже не было сил на дальнейшее ожидание.
На дворе стояла весна 2007-го; прошло ровно два года с того момента, как была покинута мастерская в Козицком.
Новое пространство досталось Ларину на условиях персональной, безвозмездной и пожизненной аренды напрямую от города – большой плюс в сравнении с шаткими юридическими основаниями, на которых существовали и продолжают существовать многие мастерские, относящиеся к Московскому союзу художников. Хотя в реальности тут оказались отнюдь не хоромы, но статус у этой недвижимости образовался редкий, привилегированный. Если бы за Ларина хлопотал кто-нибудь рангом пониже Лужкова, районные боссы могли бы и вовсе замылить вопрос в виду его экзотической странности и неуместности, – однако не вышло.
Въезд задержался еще месяца на три, наверное, – вспоминает Максакова. – Все документы уже есть, а Юру туда не впускают. Потом выяснилось, что это помещение занимал какой-то местный милицейский полковник – занимал просто так, безвозмездно. И пришлось ему искать другое помещение, чтобы сюда смог вселиться художник – неведомый, но почему-то всесильный.
Вопреки первому, довольно грустному впечатлению от увиденной «кубатуры», мастерская получилась в итоге приемлемой, даже уютной.
Устроена она была так: первый этаж, двухкомнатная квартира, а за железными дверями другие закрытые помещения, архив какой-то, – рассказывает Максакова. – Юрий Николаевич занимал 28 квадратных метров – комната побольше была 18 метров, другая, где стояли стеллажи с картинами, поменьше. Стеллажи помог построить главный инженер того домоуправления, к которому этот дом относился: он абсолютно проникся к Юрию Николаевичу как к сыну Бухарина. Кажется, даже бесплатно возвел эти стеллажи. И бесплатно сделали там ремонт – самый поверхностный, конечно.
Большая комната оказалась вполне подходящей для работы, Юра поставил туда два мольберта. А компаньон ему уже не требовался: появились разные художественные материалы и новые возможности, и я ему туда привозила готовые холсты на подрамниках. Сам процесс заказа через меня этих материалов доставлял ему, похоже, определенное удовольствие. Я привозила рамы, и он самостоятельно их красил, если было нужно.
К своей новой студии Ларин быстро привык, привязался. Будучи чувствительным к «знакам судьбы» и разного рода биографическим совпадениям, он с воодушевлением рассказывал знакомым, что обитает теперь на той самой Большой Черемушкинской улице, где четырьмя десятилетиями ранее побывал однажды в гостях у Надежды Яковлевны Мандельштам.
Правда, требовалось еще как-то решить транспортную проблему. Геометрически, по прямой, расстояние от квартиры до мастерской было не дальним, однако преодолевать его на местности удавалось с трудом.
На метро он к тому времени не очень-то ездил, и мы придумали путь, как от дома добираться до мастерской наземным общественным транспортом, – объясняет Ольга Максакова. – Но не прошло и полугода, как стало понятно, что и это тяжело. И тогда он стал ловить машины на улице. Или с кем-то заранее договаривался по телефону. Потом попался такой парень, армянин по имени Норик, который Юрию Николаевичу очень понравился. Он жил неподалеку и стал постоянным водителем. Сначала ездил на разбитой «шестерке», потом купил машину получше. Норик был человеком оптимистичным, постоянно говорил о божественном, о том, что дух всегда побеждает. К Юрию Николаевичу он относился почти по-сыновнему, и тот дарил ему свои альбомы, водил в мастерскую показывать работы. Можно сказать, Норик стал очередным другом.
* * *
Искренние, сердечные связи с самыми разными людьми, как уже известно читателю, были важны для Ларина на протяжении всей его жизни. При том, что он никогда не претендовал на роль рубахи-парня и души любой компании – хотя мог быть занимательным рассказчиком в ситуациях, которые к тому располагали. Вообще-то дело заключалось не в компанейских свойствах, а во внутренней открытости к новым знакомствам, в отсутствии надменности или «двойного дна». Мы уже упоминали о том, что кастовое отчуждение от тех, кто мало или совсем не разбирался в искусстве, было ему не свойственно – разве что в случаях, когда невежество сопровождалось апломбом. В полемику он тут не вступал, просто устранялся от дальнейшего общения. Все окружающие знали: разговор об искусстве для Ларина может быть только серьезным – или его не будет вовсе. Сошлемся на мнение Владимира Лукина, прозвучавшее в том же нашем телефонном разговоре:
У меня сложилось впечатление, что он человек очень мягкий, добрый – в самом хорошем смысле этого слова, и очень приверженный своему делу. В понятие таланта входит составной частью некоторая одержимость, и Юра своим делом был одержим.
Дружбы его, разумеется, могли быть вовсе никак не связаны с искусством – например, самые многолетние, идущие от детдомовской поры (правда, тех друзей
