– Прежде чем это произойдет, мне важно быть с тобой откровенным. С тех пор как ты ушла, ничего другого мне так не хотелось, как снова собрать вместе нашу семью.
Она трясла головой, словно желая перемотать пленку, словно пытаясь заставить меня замолчать.
– Я мечтал, как мы втроем заживем в этой квартире, – продолжал я. – Этого я хотел больше всего в жизни.
Она вдруг расплакалась. Я отвел взгляд.
– Но когда ты вернулась, все изменилось. Ты ни в чем не виновата, ты все сделала правильно. Я люблю тебя. И всегда буду любить. Но изменилось все остальное.
Мона разглядывала потолок, пытаясь высушить слезы.
– Ты не обязан ничего объяснять. Ты ничего мне не должен. – Она перевела взгляд на меня. – Но я умоляю тебя: думай прежде всего о себе и о Петросе. Раз в жизни. Забудь про Симона. Ты столько сил положил на то, чтобы устроить Петросу спокойную, счастливую жизнь. Я не знаю, что ты собрался сделать, но помни: здесь – весь его мир.
Я любил ее за эти слова. За яростную защиту своего мужа и сына. Но разговор меня уже утомил. Пора заканчивать.
– Мона, я не знаю, где мы с Петросом будем жить, если придется переехать. Одно могу сказать: где-то за пределами городских стен. И если… если ты хочешь, поедем с нами.
Она молча на меня смотрела.
– Я не спрашиваю, каковы твои планы, – сказал я. – Но сегодня вечером я понял, какие планы у меня. Я хочу, чтобы моя семья жила под одной крышей.
Мона обняла меня обеими руками и зарыдала, впиваясь пальцами мне в кожу.
– Не отвечай, – сказал я. – Не сегодня, подожди, пока поймешь наверняка.
Она лишь крепче обхватила меня. Я закрыл глаза и обнял ее.
Вот так.
Я прожил здесь славную жизнь. Что бы ни сулило будущее, я буду смотреть на стены этой страны и благодарить Бога за годы, которые Он позволил мне прожить внутри них. Ребенком я любовался, как встает солнце над Римом. Взрослым я буду наблюдать, как оно заходит над собором Святого Петра.
Глава 41
Целый час Мона смотрела, как я хожу взад-вперед по гостиной, и молчала, понимая, что я мысленно репетирую речь. Наконец она сказала:
– Алекс, тебе надо поспать.
И прежде чем я успел отказаться, схватила меня за руку и повела в спальню. Подождала, пока я войду, а потом заперла за нами дверь.
Я почти пять лет не спал со своей женой. Старый матрас вздохнул, вновь почувствовав позабытую им тяжесть. Мона не стала раздеваться. Только скинула туфли, уложила меня рядом с собой и выключила свет. И в темноте я почувствовал, как ее пальцы нежно перебирают мои волосы, ощутил ее дыхание на затылке. Но ее рука не двинулась дальше и губы не приблизились.
Всю ночь снились беспокойные сны. Дважды вставал помолиться, не включая света. Мона спала так чутко, что просыпалась и присоединялась ко мне в молитве. А в самые темные часы меня охватило такое одиночество, что безудержно захотелось разбудить жену. Рассказать, что я собираюсь сделать. Но Симону пришлось вынести гораздо больше, чтобы сохранить свою тайну, – подумав об этом, я молча повернулся на другой бок. Мона почувствовала, как я ворочаюсь, и спросила, все ли в порядке, но я притворился спящим.
Перед рассветом я выскользнул из постели и стал готовиться. Запершись в ванной, я встал на тумбу. Сутану Симона я завернул в полотенце и сунул в мешок для мусора. Пистолетный ящик убрал в полиэтиленовую сумку из магазина. Вернувшись на кухню, я положил пакет перед собой на столе.
Потом продумал легенду, наливая себе кофе, чашку за чашкой. Я листал лежащую на столе Библию, желая убедиться, что достаточно хорошо помню нужные стихи и ни у кого не возникнет сомнений. Заставил себя вернуться мыслями к той ночи, когда погиб Уго, – выискивал подробности, о которых мог подзабыть. Не надо все продумывать до совершенства. Достаточно лишь выглядеть убедительно.
Через полчаса появилась Мона. Она без слов осмотрела мою сутану, мои выходные туфли. Положила на кухонный стол мои ключи и принесенную курсоре повестку, но о пластиковом пакете не спросила. Она наверняка видела, что в нем твердый темный предмет, чем-то перевязанный, но ничего не сказала. Каждый раз, когда она смотрела на часы, я тоже бросал взгляд на свои.
Петрос спал, и я поцеловал его в лоб. Сев на краешек матраса, я оглядел комнату, взглянул на пустую кровать, где так давно ночевал Симон. Рядом с этой кроватью я молился вместе с братом. Лежа на кроватях, мы часто перешептывались в темноте. Чтобы не расчувствоваться от воспоминаний, я вышел из комнаты.
К половине девятого, с пакетом под сутаной, я уже был на улице. Мешок для мусора выбросил в контейнер за границей, в Риме. У меня оставалось предостаточно времени, чтобы обойти свою страну прощальным кругом. Но я вышел на площадь Святого Петра, смешался с ранними толпами, почувствовал прикосновение водной пыли фонтанов… Еврейские лоточники привозили свои тележки, а санпьетрини расставляли стулья – должно быть, для какого-то мероприятия, запланированного на день. Но больше всего я смотрел на мирян. На паломников и туристов. Мне хотелось ощутить это место так, как воспринимают его они.
Автомобиль прибыл ровно в девять тридцать. За рулем сидел папский камергер Анджело Гуджел. Синьор Гуджел жил в нашем доме. У него три дочери, одна сидела с Симоном и мной, когда мы были маленькими и еще была жива мама. Но не последовало никаких нежных приветствий, только вежливое: «Доброе утро, святой отец». Он повез меня мимо Сикстинской капеллы к дороге, ведущей во дворец. Когда наша машина проезжала посты, гвардейцы салютовали. Мы подъехали к секретариату, и двойные деревянные ворота распахнулись, явив сводчатую галерею. За ней простиралась терра инкогнита. Покои Иоанна Павла в частном крыле дворца.
Дворик был маленький. Стены казались невероятно высокими, будто я стою на дне колодца. Землю расчерчивали тени. В дальнем конце двора в застекленной будке сидели два гвардейца и наблюдали за нами. Но Гуджел описал круг и вернулся к галерее, остановившись так, чтобы дверь с моей стороны оказалась напротив входа.
– Святой отец, вам сюда, – сказал он, выпуская меня из машины.
Личный лифт.
Камергер вставил ключ и сам вызвал кабину. Когда она остановилась, синьор Гуджел отодвинул в сторону металлическую решетку и открыл дверь. У меня покалывало затылок.
И вот мы прибыли. Я стоял внутри апартаментов его святейшества. Передо мной открывалась гостиная, обставленная старинной мебелью, с несколькими растениями в горшках. Швейцарских гвардейцев не наблюдалось – Лео говорил, что внутрь их не допускают. Гуджел повел меня дальше.
Мы вошли в библиотеку, стены которой были отделаны позолоченным дамастом. Под возвышающимся на стене живописным изображением Иисуса стоял стол, пустой, если не считать золотых часов и белого телефона.
Гуджел указал мне на длинный стол в центре комнаты и сказал:
