— Где похоронили его?
Ирас сказала, что Цезарь Октавиан увезёт пепел, оставшийся после сожжения мёртвого тела, в Рим, в отчизну покойного, чтобы там установить урну в родовом колумбарии семьи покойного...
Маргариту снова умыли и переодели. Старая Хармиана кормила её, как ребёнка, с ложки, жидкой кашей... В недавнем исступлении царица Клеопатра исцарапала ногтями груди и щёки. Теперь ссадины воспалились и та же Хармиана утишала боль различными примочками. Но царица будто и не ощущала боли...
В закрытой повозке и под охраной перевезли её в заброшенный старый дворец Эвергета, на западной окраине города. Её охраняли в повозке незнакомые женщины, стерегли каждый её жест, но она сидела, почти не шевелясь. Она спросила, будут ли с ней Ирас и Хармиана. Ей отвечали, что их везут в другой повозке. Она вздохнула с облегчением. О детях и о Максиме не спросила... Вспомнила, как везли её на свадьбу, на её первую свадьбу, и улыбнулась... Её вынули из повозки, быстро завязали ей глаза. В этом дворце она бывала раза два, в детстве, с Вероникой, Деметрием и Камой. Вероника говорила, что надо бы восстановить этот дворец... Сейчас мельком увидела кирпичные стены, прямоугольную башню... Её повели по ступенькам... наверх... стало быть, в башню... Она ступала медленно, нащупывала ступеньки ногой...
Сняли повязку с глаз. Покои состояли из трёх комнат, прибранных поспешно. Пахло кирпичной пылью. Ирас и Хармиана ждали её. Бросились к ней, целовали её руки и платье. Она отнимала руки и сама целовала Ирас и Хармиану, тыкалась губами в щёки, в лоб... Наконец все трое обнялись крепко...
Маргарита подошла к маленькому окну, но оно было высоко. Пришлось подтащить стул. Теперь в комнате никого не было и она подтащила стул сама, ножки скребли по полу. Тяжело взобралась и посмотрела вниз. Окошко всё же было слишком маленьким для того, чтобы выброситься из него. Далеко внизу шла под уклон дорога проезжая. Было жарко. Она вытянула шею. Римские солдаты играли под навесом в кости. Она видела. Она сразу догадалась, что они стерегут её, охраняют её, чтобы жители города, её города, не ворвались в это заброшенное царское жилище и не убили её, свою последнюю царицу, последнюю правительницу из дома Птолемеев Лагидов. Она догадалась. Но ей уже было всё равно...
Приехал Максим, спокойный, деловитый, моложавый, с этим обычным своим подразумеваемым пожатием плечей; с улыбкой, вдруг растягивающей губы на краткий миг. Посмотрел на неё участливо, отвёл глаза, не разглядывал её. Сказал, что дети в безопасности.
— Царица, друг твоей юности царь Иродос писал о тебе Цезарю Октавиану, просит помиловать тебя и твоих детей!..
— Что мне грозит в лучшем случае? И детям? — Она тяжело вздохнула.
Максим смотрел серьёзно.
— Тебе и детям придётся пройти в триумфальном шествии. Затем тебя и Антоса будут, вероятно, содержать в заточении при каком-нибудь храме. Твоих младших детей, я полагаю, передадут на воспитание в какую-нибудь знатную римскую семью. Возможно, их отдадут Октавии, ведь они дети Антония... Царица, это наилучший из всех возможных вариантов вашей судьбы!..
— А мою Пальмету, мою Тулу, тоже отправят в Рим? — Клеопатра сидела, положив руки на колени, с видом послушания. Сколько раз она вот так сидела в кресле, а он стоял перед ней...
— Я пытаюсь уговорить Цезаря оставить царевну в Александрии и передать на воспитание в какую-нибудь почтенную семью. Её могли бы взять, к примеру, Филот и твоя синдрофиса Полина...
Клеопатра вспомнила свои недавние слова, слова, которые она сказала Ирас, и засмеялась истерически. Максим бросил на неё короткий взгляд жалости...
— Я знаю, — сказала царица, — моя девочка у тебя, в твоём доме. Храни её, прошу тебя! Отдашь её Полине только когда будешь уверен, когда будешь в полной уверенности, что в городе все успокоились!..
Он ничего не ответил на эту её отчаянную просьбу и сказал, что Цезарь Октавиан хочет видеть её. Она посмотрела взволнованно и жалобно:
— Он не приедет неожиданно, ведь правда?..
Максим понимал, что ей не хочется показаться перед Цезарем Октавианом униженной, совсем униженной!.. То есть она всё равно унижена, но чтобы римлянин увидел её совершенно раздавленной, совершенно жалкой... Впрочем, Максим понимал, что она теперь может быть только жалкой, и никакой иной! Но знала ли она?..
— Царица, жди Цезаря Октавиана завтра днём, — сказал Максим. Спокойствие его голоса действовало на неё успокаивающе...
Она ходила по комнате, по своей приёмной, из угла в угол, сжимая пальцы и радуясь тому, что Октавиан приедет только завтра...
На следующий день она встала очень рано, солнце ещё не взошло. Ирас и Хармиана одевали её. Она серьёзно задумалась, стоит ли подрумянить щёки, подвести глаза...
— Нет, — сказала вслух серьёзно. И совсем чуть-чуть подкрасила губы.
В тёмно-коричневом платье шёлковом, достаточно широком, чтобы не выглядеть жирной, она показалась себе вдруг очень странной. Волосы были убраны как всегда, по-гречески. Шею и грудь прикрыло ожерелье из крупных агатов, светло-коричнево-пёстрых. И несмотря на седину и отвисшие щёки, она показалась себе, отражённая в гладкой бронзе ручного зеркала, странной девочкой, даже и не девушкой, а именно девочкой...
В приёмной поставили два кресла. Солнце взошло, медленно нарастала жара. Ирас смотрела в окошко высокое, взобравшись на стул. Маргарита сидела, готовая к встрече с Октавианом. Она уже ни о чём и ни о ком не могла думать, исчезли все мысли. Ожидание не томило её. Она то и дело оглядывала комнату и смотрела на Ирас, замершую в позе напряжения... Вот Ирас спрыгнула на пол... Цезарь Октавиан приехал!..
Она решила не вставать, когда он войдёт в комнату. Но едва она увидела его, такого чужого, чуждого ей, такого в парадной складчатой римской тоге, такого официального, и она вдруг испугалась, взволновалась и поднялась с кресла. И он сделал жест навстречу ей, выставив обе ладони, потом взмахнул правой рукой и быстро сказал по-латыни, что она может сесть, что ему приятно побеседовать с ней... Он не был похож на своего двоюродного деда, которого она знала так хорошо... Гай Октавиан показался ей молодым, волевым, жёстким... Коротко стриженные кудрявые волосы были светлыми, лоб — высоким, брови — тонкими полумесяцами, глаза — светлыми и холодными, а вот уши были немного оттопыренными и оттого казались очень мальчишескими... Как он смотрел на неё! Что ему изощрённость её интеллекта! Он видит лишь увядшую, постаревшую женщину. И пусть! Она не намеревается покорять его своей уже несуществующей красотой, своей уже несуществующей молодостью. Ей всё равно...
Цезарь Октавиан сел в кресло, одёрнув складки тоги. Только теперь она заметила у двери Селевка, одного из управляющих царскими кладовыми. Она удивилась. Этого человека она даже и не очень хорошо знала, и всегда полагала совершенно незначительной личностью. Но она бы не хотела говорить с Цезарем в присутствии этого Селевка... Однако она не знала, как же ей, пленнице, отослать его...
