— Кофе?
Залесхофф ухмыльнулся:
— Лира за чашку? За кого вы нас принимаете?
Буфетчик засмеялся и принялся толкать свою тележку к краю платформы. Мы остались одни.
— Этот носильщик… — шепотом начал я.
— Знаю. — Залесхофф тоже шептал. — Через минуту нас здесь не будет. Господи, чего бы я только не отдал за чашку кофе! — Он посмотрел на часы: — Седьмой час. Вероятно, опаздывает. — Он небрежно оглянулся на удалявшегося носильщика. — Хорошо бы стукнуть по голове этого сукина сына. Хорошо, что он боится выставить себя дураком.
— Похоже, удача не совсем от нас отвернулась.
— Не повезло, что нас обнаружили в грузовом составе. Я не мог привязать брезент изнутри, и его откинуло ветром. Когда мы остановились на грузовом дворе, рабочие это заметили и залезли на платформу, чтобы поправить брезент. Иначе нас никто бы и не нашел.
Я покосился на него.
— Вы прекрасно знаете — речь не об этом. Почему рабочий с молотком нас не задержал? Ведь именно он нейтрализовал второго, да?
— Неужели? Скорей бы уж пришел этот проклятый поезд.
— За разговором время идет быстрее, — желчно заметил я. — Что за спектакль вы разыграли в весовой, Залесхофф?
— Спектакль?
— Да — спектакль.
Наши взгляды на секунду встретились.
— Не самое подходящее время… — начал Залесхофф, потом пожал плечами. — В тысяча девятьсот двадцатом, — медленно продолжил он, — многие итальянские рабочие делали на предплечье татуировку в виде серпа и молота. Дескать, им плевать, пусть все знают, что они коммунисты. Понимаете, нечто вроде знака отличия. Когда этот рабочий меня держал, я увидел круглый шрам у него на руке. И предположил, что там когда-то была такая татуировка, но потом парень пришел к выводу, что безопаснее вырезать ее вместе с куском кожи. Я решил проверить свою догадку. Назвал его «товарищем». Это его испугало, потому что второй был слишком молод, не видел в жизни ничего, кроме фашизма, и мог проболтаться. Однако я его раскусил. Бывших коммунистов не бывает. И я стал напевать «Бандера Росса» — старую песню итальянских рабочих. Потом, когда я делал вид, что пью, он мне подмигнул. Стало ясно, что он на нашей стороне. В темноте он двинул молодому парню в челюсть, и тот отключился. Мне пришлось проделать с ним то же самое, чтобы ему было чем оправдаться, когда его станут допрашивать. Бедняга!
Я задумался.
— Знаете, я не назвал бы его беднягой, и вы, полагаю, тоже, если бы не считали, что обязаны вести себя как добропорядочный американский гражданин.
Ответа я не дождался. К платформе подошел поезд.
В окнах спальных вагонов я видел белоснежные простыни на верхних полках. От их вида у меня снова началась зевота. Внезапно навалилась усталость.
Из вагонов третьего класса в голове состава пассажиры ринулись к тележке с едой, создав толчею. Мы вошли в вагон второго класса и двинулись по коридору вперед.
В вагонах третьего класса было многолюдно и очень жарко. В поезде ехали солдаты, их амуниция занимала все коридоры. Через запотевшие окна купе я видел усталых, измученных женщин, которые пытались успокоить хнычущих детей. Воздух пропитался запахами чеснока, апельсинов и пота.
— Останемся в коридоре, — шепнул Залесхофф.
Через пять минут поезд тронулся. Опираясь на поручень, мы смотрели в окно. Синеглазый носильщик стоял на платформе. Наши взгляды встретились. Залесхофф помахал ему.
Носильщик медленно поднял руку, словно хотел помахать в ответ. Потом рука замерла. Носильщик щелкнул пальцами и резко повернулся.
— Проклятие! — пробормотал Залесхофф. — Он принял решение.
16
Два джентльмена из Вероны
— И что нам теперь делать?
Мне пришлось повторить вопрос дважды; эта фраза уже стала привычной, однако Залесхофф взглянул на меня так, словно слышал ее впервые. Он рассеянно смотрел в окно, наблюдая за проносящимся мимо склоном лощины. Поезд набирал скорость.
— Полагаю, они будут ждать нас в Вероне.
Он кивнул.
— Значит, ничего нельзя сделать?
— Разумеется, сделать можно многое, но чуть позже.
— Не понимаю…
— Заткнитесь. Не мешайте думать.
Я заткнулся и закурил. Желудок свело — то ли от нервов, то ли от голода. Потом я заметил, что Залесхофф пристально разглядывает мое лицо.
— Вы очень грязный, — заметил он.
— Вы сами не чище. — Я вдруг понял, что мне совсем не хочется спать и настроение у меня драчливое. — Мне часто говорили, что русские нечистоплотны. Но вы ведь американец, да?
Даже слой грязи не мог скрыть, как напряглось его лицо.
— Никогда бы не поверил, Марлоу, что во взрослом мужчине может остаться столько от школьника. Интересно, следует ли считать вас типичным англичанином… Вероятно. Теперь мне ясно, почему на континенте не понимают англичан. Англичанин — всего лишь практичный Питер Пэн, большой Питер Пэн с красной шеей, грязным маленьким умишком и грязными фальшивыми крыльями. В высшей степени смешно.
Я не остался в долгу и ответил пространной сердитой тирадой. Добрых пять минут мы шипели и рычали друг на друга. Это было по-детски глупо, и именно Залесхофф положил конец перебранке. Наступило угрюмое молчание. Внезапно он с робкой улыбкой повернулся ко мне:
— Ну вот, все прошло.
Еще секунду я мрачно смотрел на него, потом улыбнулся в ответ.
— Мир?
Я кивнул:
— Мир.
— Хорошо. Тогда давайте поговорим серьезно.
— Вы действительно думаете, что тот носильщик заявит в полицию?
— Боюсь, что так. Должно быть, я где-то ошибся. По-моему, его насторожило упоминание об Удине. Наверное, к ним не ходят грузовые составы напрямую из Удине. В любом случае рисковать нельзя. До Вероны нужно каким-то образом избавиться от этой одежды и сменить внешность. У нас не так много времени.
— А как…
— Слушайте.
Целую минуту Залесхофф говорил без остановки. Когда он умолк, я поджал губы.
— Предположим, в ваших словах есть резон. Но должен признаться, Залесхофф, я не испытываю особой радости.
— Мне тоже это не нравится. Радоваться будем после того, как пересечем границу.
— Если мы когда-нибудь ее пересечем. Поймай они нас теперь…
— Прекратите.
— Да, но… — Я растерянно умолк. Мною уже завладело безразличие. Осталось два желания — есть и спать. — Ждем билетного контролера?
— Именно так.
От Брешии до Вероны поезд идет около часа, и прошла примерно половина этого времени, прежде чем появился билетный контролер. С каждой минутой Залесхофф нервничал все сильнее.
