— Тебе не позволят твои акционеры так разговаривать с ними, если твою компанию зарегистрируют на Бирже, — замечает дочь. — Возможно, даже не и поддержат кандидатуру твоего Джока Хоуэлла. Или, возможно, он проголосует против тебя — ты об этом подумал?
В ярости отец молча смотрит на дочь.
— Кто против выдвинутого предложения? — говорит Эмили, поднимая руку.
— Хватит! — обрывает ее отец, приходя в себя. — Дженкс, можете идти. Запишите: предложение принято единогласно.
— Слушаюсь, сэр, — отвечает Дженкс.
И выходит из комнаты. Наступает долгая, мучительная пауза; и вдруг Эмили с рыданием выбегает вслед за Дженксом.
Глава восемьдесят третья
Она продолжала жить в комнате на Кастл-стрит; по мере того, как тревога все нарастала и нарастала, она все чаще и чаще засиживалась дома. Все эти дни я не помню, чтобы она хоть раз неуважительно отозвалась о своем муже или об отце. Собственно, о них она почти не упоминала. Мы с ней жили семейной жизнью, правда, не в традиционном смысле.
— Роберт?
Я поднял голову. На стойке бара стоял ящик из красного дерева. Эмили откинула крышку. Внутри рядами располагались стеклянные бутылочки, а также было там несколько чашечек и ложечек для дегустации.
Определитель.
Эмили выложила на стол четыре маленьких пакетика кофе и стала их раскрывать.
— Что это ты делаешь?
— Единственное, что нам осталось, — сказала она. — Это лучшие образцы нового кофе Фербэнка. Два сорта из Гватемалы и два из Кении.
Она осторожно полила кипятком первую порцию, взглянула на меня.
— Ну, что?
Я вздохнул:
— Это бессмысленно.
— Напротив, Роберт, в этом есть прямой смысл. Фербэнк утверждает, что это отличный, настоящий кофе. Те, кто выращивают его, не должны разоряться только потому, что вынуждены продавать свой кофе по той же цене, что и продукт, производимый Хоуэллом. В мире пока еще достаточно людей, кому не безразличен вкус кофе. Им просто необходим способ, чтобы отличить хороший кофе от скверного, — и наш Определитель будет бесполезен, если мы не осовременим его.
Она подвинула мне одну из чашечек.
— Чего ты от меня хочешь? — взмолился я.
— Чтобы ты попробовал, разумеется. Всоси, вдохни аромат и с силой сплюнь. Готов?
Мы с ней осадили гущу на дно и чуть отхлебнули из своих чашечек.
— Любопытный вкус, — задумчиво произнесла она.
Я кивнул:
— Пахнет бананом.
— А на языке слегка ощущается натуральная терпкость…
— Даже что-то от мускатного винограда.
Одинаковое ощущение во рту, на языке, на губах — у меня и у нее; оно лилось от нее ко мне и от меня к ней, как поцелуй.
— Черника или персик?
— Скорее слива. Или даже плоды терновника.
— И какая-то теплота… жареное мясо или, возможно, трубочный табак.
— Жареное мясо? Так не должно быть — иначе присутствовал бы специфический привкус. Пробуй еще.
— Я бы даже сказала — корочка свежеиспеченного хлеба.
— Отлично — сейчас запишу. Смени, пожалуйста, чашки!
— Знаешь, — сказал я, — мы могли бы уже просить Фербэнка приобретать для продажи здесь сорта кофе с африканских небольших ферм, не с крупных плантаций. Само по себе это мало что поменяет, но чем больше закупщиков это привлечет, тем очевидней даст возможность мелким фермерам не работать на белого человека.
— По-моему, идея замечательная.
— Конечно, кофе в результате станет дороже.
— Придется возмещать убытки?
— Кто его знает.
— Милый Роберт, ты же совершенно не представляешь себе, как вести дело.
— Наоборот — по моему опыту, именно деловые люди ничего в этом деле не смыслят.
— Ну, ладно, ладно… Напомни-ка мне ту африканскую поговорку, которую ты так любишь цитировать!
— «Одну паутину порвать легко, а тысячью паутин можно связать льва».
— Именно. Будем же пауками и начнем плести сеть.
— А вот этот, — сказал я, — напомнил мне Африку. Черника, глина и та отдающая пряностью бурая земля, на которой сушат зерна кофе.
— Но я ведь там не была, сказать ничего не могу. Хотя вкус пряностей могу определить — пожалуй, это лавр и куркума. И еще есть что-то — едва ощутимое…
— Да? Что именно?
— Не могу сказать. Какая-то сладость.
Из золы тех костров всколыхнулось едва заметным дуновением то, что нельзя упустить. Не просто надежда, даже не любовь, а что-то нежное, деликатное, воздушное, как дым. Что-то такое, что объединяло нас с Эмили здесь, в этой комнате, и одновременно объединяло нас с другими людьми — с Фербэнком и другими закупщиками кофе; с теми, кто неравнодушен к кофе и с кем-то еще. Понемногу разрастаясь, это неявное цепочкой посланий замерцало по всему миру.
Глава восемьдесят четвертая
И вот, как и предсказывала Эмили, настала пора, когда их движению потребовались мученики.
Решение суфражисток объявить голодовку изменило весь настрой их протеста, возбуждая к жизни кошмарную картину грядущих жертв: правительство уничтожает тех, кого само же провозглашало слабым полом.
Первые участницы голодовки были без огласки выпущены из тюрьмы по медицинским показаниям, но при нацеленности газет на эту тему ничто уже не могло оставаться тайным. Поэтому правительство, по слухам, под давлением самого короля, решило подвергнуть тех, кто отказывался от еды, к «больничному лечению»: что попросту означало — к принудительному приему пищи.
Это вызвало волну возмущения. Женщины, которые прежде не поддерживали милитанток, были и потрясены героизмом голодающих, и сильно напуганы тем, до каких крайностей готовы дойти мужчины ради сохранения собственного влияния. Что же касается суфражисток, насилие, применяемое к ним, заставило их действовать еще более агрессивно.
Правительство понимало, что если оно уступит сейчас, то это будет воспринято как его слабость. Оно понимало также, что уступка могла бы поднести на блюдечке другим партиям миллион новых голосов. А проиграть это соревнование правительство не могло себе позволить.
Такова была ситуация в сентябре, когда Эмили обязали бросить булыжник в окно в Палате общин.
— Не надо тебе туда ходить.
— Именно надо. К тому же я сама готова.
— Ведь есть же и другие…
— Как мне потом им в глаза смотреть, если кто-то пойдет вместо меня! — Она тряхнула головой. — Ты не понимаешь, Роберт! Если мне судьбой выпало попасть в тюрьму, это вовсе не жертва. Это… — Она подыскивала нужное слово. — Это мне выпала такая честь… я исполню свой долг, ради чего я столько работала.
