— Не волнуйся. Просто он такой, какой есть.
— Я тут просто с ума схожу. А вдруг с ним что-то случилось?
— Только не начинай так настраиваться.
— Я копам позвонил. Они решили, что я псих. Они сказали: «Давай-ка разберемся. Ты заявляешь о бегстве беглеца?» Они сказали, что ничего не смогут сделать в ближайшие двадцать четыре часа. Джордан, я ведь даже его фамилии не знаю.
Какая-то часть моего существа хотела сказать: «Том, возьми себя в руки. Мальчишка — перекати-поле. Он ушел, и тут ничего не поделаешь». А другая часть хотела ответить: «Я понимаю, понимаю» — и превратить это в разговор двух подружек, у которых глаза на мокром месте. Но ни то ни другое не казалось мне подходящим, и единственное, что я смог придумать, было: «Приеду, как только смогу».
Когда я зашел в бутербродную, Пятая уже закрывала, но у нее на голове все еще был полиэтиленовый берет.
— Что же ты мне не сказала, что мой отец взял тебя в жены?
Она зашла за прилавок за чашкой кофе. Медлила с ответом, наливая сливки, кладя в чашку сахар, размешивая его, ополаскивая ложечку. Взгляд у нее стал холодный, будто в глазах застыли кусочки льда из автомата для газировки.
— С какой стати я стала бы говорить тебе о самом ужасном дне моей жизни?
— Потому что моя мать сидит в тюрьме за то, чего она не делала.
— Ко мне это никакого отношения не имеет.
— Ты же была его женой!
Она прихлебывала кофе, обдуманно ставя слова одно за другим:
— Если ты считаешь, что, когда падчерицу насилуют, приставив ей к горлу нож, это можно назвать брачной церемонией, то, думаю, я и правда его жена. Но если ты так не считаешь — а я почему-то полагала, что уж ты-то никак не можешь так считать, — то ты сообразишь, что я нисколько не больше его жена, чем ты сам, осел несчастный. — Пятая принялась очищать стойку для сэндвичей и швырять в мойку подносы для их приготовления: грохот стоял ужасный, нержавейка гремела о нержавейку. — Ты думаешь, твоя жизнь пошла так уж сильно наперекосяк? Так знаешь что? Мою совсем набекрень перекосило.
— Ох ты господи, я же не знал!
— Ага, ну да, ты и понятия не имеешь о куче всякого дерьма. А теперь иди-ка сядь.
— Хорошо, ладно, только сначала…
— Нет, помолчи. Когда я закончу, тогда скажешь, идет? Сначала должна предупредить — все это просто воняет. Еще как! О'кей, давай приступим. Как я тебе говорила, я дала деру несколько месяцев назад. Просто удрала, поймала попутку сюда и устроилась на эту работу. Я знала, это безумие — останавливаться здесь. Надо было уехать из Юты. Только знаешь что? Я люблю свою мать. Или любила, или все еще люблю, или уж сама не знаю что. Во всяком случае, как я тебе говорила, я не могла ее там бросить, так что я думала, поеду туда и спасу ее. Да только каким гребаным способом я могла это сделать? У меня ведь ни машины, ни денег, ни вообще ничего. Но я все-таки думала, что это возможно. Ты сестру Карен знаешь?
— Завпочтой?
— Она здорово помогала мне в этом. Передавала мои письма маме так, что он их не видел. Я ей часто писала, говорила, что у меня все о'кей, что я недалеко и чтоб она держалась, что я за ней скоро приеду.
— Ну?
— Джордан, дай мне закончить. Так оно и шло несколько месяцев подряд, и я вроде как бы застряла на месте. А тут вдруг мама присылает мне это письмо, что она больна, по правде больна, может, даже помирает. Пишет, у нее сердечный приступ был или что-то вроде того, она неясно очень про это написала, только что Пророк сказал ей, вроде как ей недолго осталось. Когда я это письмо получила, я совсем с катушек слетела, пошла на окраину города и взяла машину до Месадейла. Когда пришла к маме в дом, она по правде обрадовалась и плакать начала, а я ей как бы: «Мам, я думала, ты болеешь?» А она вроде: «Ах это? Да мне уже лучше. Важно, что ты вернулась. Твой отчим будет ужасно рад тебя увидеть». И тут она пошла в большой дом — за ним. Когда они вернулись вдвоем, я просто помирала от страха, а он только сказал: «Я рад, что ты вернулась. Пожалуйста, оставайся столько времени, сколько захочешь». И так оно было до следующего дня. Я проснулась, и кругом все так спокойно, тихо, знаешь, какой покой и тишина в пустыне бывает, пока все не проснутся, а я лежала в постели и думала про это, и вдруг приходит мама и давай: «Сара, солнышко, мне надо с тобой кое о чем поговорить». Тут она и вывалила на меня эту новость. Она хотела, чтоб я вышла за него — за ее собственного мужа, — знать бы, а? Но она все это спланировала, или он спланировал, или кто-то еще. Мне точно пора было уходить, но, когда я открыла дверь, он уже стоял на крыльце. На нем был галстук-шнурок, и волосы он набриолинил и зачесал назад, и одеколоном надушился — пахло вроде как старой кожей, и был он не один.
— С Пророком?
— Ты догадливый. И у него была эта его улыбочка, от которой мурашки по коже: губы кривятся, зубы до десен видны, и так ясно было, что сейчас произойдет, что я просто завопила изо всех сил, орала: «Не хочу, ни хрена у вас не выйдет!» А мама, она отвела меня в свою комнату, велела мне успокоиться, а когда я не успокоилась, она меня ударила по щеке — не очень больно, но достаточно сильно, чтобы Пророк увидел, на чьей она стороне. А потом — ты не поверишь, что она сделала, я что хочу сказать: никто никогда не поверит, но это правда — она достала свое свадебное платье и сказала так это спокойненько и всякое такое: «А теперь, солнышко, надень вот это». Я с ней дралась, лягалась, кричала, чтоб она шла трахаться с ним сама. Тут раздался стук в дверь и появился сам Пророк. Сестра Кимберли, позволь мне на одно слово. Когда мы остались одни, он подошел очень близко и схватил меня сзади за шею, как хватают собаку. «Если не заткнешь свою долбаную пасть, я убью вас обеих — сначала твою мать, потом тебя». Богом клянусь, это его точные слова, не то чтобы я верила в Бога, но ты понимаешь, что я хочу сказать. А он дальше: «Я тебя укокошу, потаскуха маленькая. Не сейчас. И не завтра. Но я буду приходить за тобой, и ты проживешь в страхе всю жизнь, потому что будешь знать, что однажды ночью я появлюсь у твоей двери, и, когда ты ее откроешь, ты найдешь на пороге голову твоей матери в долбаном мешке».
Пятая замолкла. Глаза у нее были такие, будто она уже видела все самое дурное, что мог показать ей наш мир.
Потом она засмеялась:
— Вот так я вышла за него замуж. В тот вечер — в тот вечер, как его убили, — я сбежала из Месадейла. Я слышала все те крики в доме, только я не знала, что происходит, но это давало мне шанс убраться оттуда, так что я помчалась со всех ног по дороге прямо в ночь.
— И вот ты здесь.
— И вот я здесь. А знаешь, что в этом самое гребаное-перегребаное? Я все равно маму люблю. Джордан, мне ведь только пятнадцать. Я хочу ее вернуть. Я что, совсем шизанутая или как?
— Ты не шизанутая.
После этого мы с Пятой говорили о Пророке и Месадейле и еще о куче всякого дерьма. Если бы вам пришлось в ту ночь проехать мимо бутербродной, вы бы увидели сквозь зеркальные стекла горящие зеленовато-серебристые лампы и двоих ребят в кабинке у окна, едящих кукурузные чипсы, запивая их газировкой, рвущих на полоски бумажные стаканчики на столе и разговаривающих уже не первый час, как повсюду разговаривают двое ребят, когда им больше хочется побыть вне дома, чем отправляться спать.
