открытую дверцу. У меня был шанс хлопнуть ими, назвать новый адрес и помчаться прочь, забрав с собой образ рыжеволосой женщины, которая положила руки на плечи ребенка. Инара еще не увидела меня внутри машины. Я еще мог избежать ее безразличного взгляда. И я упустил момент.
Орест кивнул в такси. Инара вонзила в машину взгляд как гарпун — чтобы уже не выпустить. На грохот двигателя на крыльцо вышли несколько взрослых. Среди них двое полицейских. Орест отправил мне прощальный взмах и угрюмо поплелся к ним, а Инара вскочила на уровне. Суженные глаза, сжатые кулаки — в ней закипала буря.
Теперь бежать было поздно. Я попросил таксиста подождать и вышел. Ступил пару шагов в ее сторону, но дальше идти не смог — остолбенел у бампера с наклейкой таксопарка.
Не знаю, чего я ожидал. Что Инара застынет или хотя бы споткнется, увидев, кто перед ней? Что морщины на ее лбу исчезнут, а глаза разольются озерами? Что она скажет «Привет» прежде чем дать мне пощечину?
Но пощечина и стала приветствием, а первыми ее словами, которые я услышал за последние пятнадцать лет, вопрос «Как ты мог?!»
От неожиданности я отступил и схватился за щеку. Я представлял нашу встречу по-разному, проигрывал в голове сотни сценариев: от вечернего свидания на Мушли в Мариинском парке до слезного прощания у постели умирающего, но такого представить не мог.
— Как ты мог?! — повторяла она.
— Инаро… — я мог сказать только это.
Таксист решил, что не хочет быть участником этой неприятной сцены, завел двигатель и дал драла.
— Мы ищем его несколько часов! А вы просто убежали? Мы подняли на уши всю больницу, обыскали все вокруг. Мальчик сбежал, взяв вещи, телефон выключил…
— Он разрядился! — попытался я объяснить хоть что-нибудь.
Но Инара не слышала.
— Он исчез, никому не сказав ни слова! Взял вещи и исчез! Куда? Не дождался результатов анализов. Не поверил, что поправится? Может, он исчез с мыслью, что жить ему осталось совсем мало?.. А оказывается, это ты! Ты его унес! Не подумал, что его будут искать? Хорошо, он мальчишка, а ты тебе не пришло в голову сообщить хоть кого-нибудь? Позвонить и сказать, что он жив.
— Инар, зачем было накручивать? Почему с ним должно было что-то случиться?
Я успел сгореть, выбраться из пепла и снова сгореть в жгучем взгляде ее глаз, пока она отвечала.
— Да потому, что его прозвище — Зуб! Он поведал тебе, как получил его? Какую из своих историй? У него есть о том, как он отбивал друга от бультерьера. Или что разгрызал зубом банку и ранил руку. А ты сам не задумывался — откуда у мальчика шрам на запястье? Шрам на всю жизнь. Ибо узнав свою болезнь, он порезал себе вены первым, что попало под руку — амулетом в форме зуба. После этого мне и не разрешают усыновить его — боятся, что я не уследу. А теперь он исчезает! Что еще я должна была думать? Что потеряло еще одного ребенка?
Крик перешел в плач. Инара обессилено опустилась на дорожку. Я присел рядом и положил руку ей на плечо, но она скинула мою ладонь.
— Мне очень жаль. Я не знал о Зубе. И я не знал ребенка.
— Конечно, — она дрожала и задыхалась. — Откуда ты мог знать? Ты ведь в это время наслаждался жизнью в Праге. Строил свое будущее.
О чем она говорит? Я сжал виски, стараясь понять услышанное. Я был в Праге еще студентом — в тот период жизни, когда мы уже расстались.
Людей на крыльце прибавилось. Они не могли слышать наш разговор, но не сводили с нас глаз. Окна прицелились десятками детских взглядов. Наверное, Зуб смотрел.
— Инар, о чем ты? При чем здесь ребенок и Прага?
Черная дыра образовалась внутри, маленькое ничто в скорлупе тоньше, чем у грецкого ореха. Стоит задуматься, превратить звуки в слова, а слова в смыслы, и эта дыра впитает всю твою душу. Не думай, Эдем, не думай…
Инара спрятала лицо в ладонях, силы покидали ее. Она выплеснула последний сгусток злобы, оставив себе только горькую грусть.
— Инаро!
Не думай, Эдем, не думай…
— Инар, это была наша?.. — я так и не смог договорить.
Инара чуть кивнула.
— И ты потеряла ее?
Влага просочилась сквозь ее пальцы. Она сказала так тихо, словно это были не ее слова, а ветер принес чей-то далекий шепот:
— Я сама… Сама…
Скорлупа треснула, обнажив черную дыру, и моя душа исчезла в ней. Без всякого стука, без свиста и звука всасывания — такое происходит в вакууме.
Я был подкошен новостью, мной клонило. Я сразу опьянел от внезапного осознания того, какая жизнь могла у нас быть, представил тысячу моментов, разрушенных одним решением пятнадцать лет назад.
— Как ты могла?
Это было ударом, а не вопросом. Я шел не оглядываясь. Если долго идти, то мысли в конце концов устанут и отстанут. Мысль о том, что у меня мог быть сын, с которым я мог ехать на самокате по стадиону и кричать во все горло. Мысль о том, что у меня могла быть дочь, которой я мог заплетать косички перед школой, видя в отражении зеркала, как она жмурится от утреннего солнца. Мысль о том, что я мог уйти, оставив кого по себе.
Я дошел до поворота, когда крепкая рука схватила меня за плечо. Меня догнали двое полицейских.
— Вы поедете с нами, — велел один из них.
Второй угрожающе звякнул наручниками.
5.8
— Как долго я здесь?
— Именно поэтому в комнате для допросов и не бывает часов, чтобы время тянулось медленнее.
— Бывают. Мне приходилось бывать в комнатах для допросов.
— Знаю. Так что и не удивился, когда мне сказали, что вы не просили адвоката.
— Справлюсь сам. А вы очевидно не полицейский. СБУ?
— А у вас, Эдем, глаз
