Нет-нет! Теперь пойдемте втроем.
Фанни попыталась было возразить, ссылаясь на усталость, — она, дескать, недавно с дороги, — но Тусси и слышать ничего не хотела.
Через час они вышли из омнибуса на Риджентс‑парк род.
У Энгельса в гостиной сидели человек десять. Среди них Эвелинг, Чайковский, Эдуард Бернштейн — редактор «Социал-демократа» (с последним Степняк познакомился недавно), его жена...
Элеонора представила Фанни, и хозяин усадил гостью рядом с собою, по одну сторону — ее, по другую — Сергея Михайловича.
Эвелинг провозгласил тост по случаю приезда Фанни. Степняка поздравляли, расспрашивали, как устроился на новом месте, что интересного привезла его жена — какие новости, веяния.
Фридрих Карлович обращался к Фанни на разных языках, она смущалась, отмалчивалась.
— Мистер Степняк, — наклонился Энгельс к Сергею, — ваша жена вообще умеет говорить? Или вы запретили ей?
— Беда в том, что она, кроме русского, не знает ни одного языка, — пояснил ему Степняк.
Энгельс помолчал, потом встал и, попросив тишины, сказал:
— Друзья, мы здесь никак не можем найти общего языка с женой нашего дорогого Степняка. Позвольте мне кой-чем удивить ее. — И изысканно, четко, по-русски начал читать наизусть строки из «Евгения Онегина»: — «Мы все учились понемногу...»
Большинство присутствующих было приятно удивлено. «Сколько раз встречались, — думал Сергей Михайлович, — о многом говорили, но никогда он не читал мне этих строк?»
Хозяин прочитал несколько строф и поклонился с благодарностью. Фанни первая захлопала в ладоши.
— Однако... это все, — улыбнулся Энгельс. — На этом исчерпываются мои знания русского языка.
После этого, до окончания обеда, Энгельс сидел сосредоточенный, словно прислушивался к внутреннему голосу, время от времени к нему обращались с вопросами, он отвечал исчерпывающе, полно, и все же чувствовалось, что в нем будто что-то надорвалось, будто какая-то струна лопнула где-то внутри и звучала не в унисон с общим настроением. Посидев еще немного за столом, Энгельс попросил прощения, поднялся и, выйдя из-за стола, направился в свой кабинет. Ленхен, потом Тусси поторопились за ним. Едва успела закрыться за ними дверь, как из кабинета донесся сильный кашель...
Гости благодарили, обращаясь почему-то к Эвелингу, поднимались из-за стола с удрученным видом.
— Ничего угрожающего, — объявила вышедшая из кабинета Тусси. — Генерал разволновался, а ему этого нельзя... Джон, — обратилась она к высокому, крепко сбитому человеку, который как раз в это время одевался, — хорошо, что вы не ушли. — Подведя его к Степняку, представила: — Джон Бернс. Познакомьтесь, я вам обещала.
Сергей Михайлович крепко пожал протянутую руку. Вспомнил: Элеонора с восхищением рассказывала недавно об одном из активистов их федерации, рабочем-механике.
— Так вот вы какой, мистер Бернс, — сказал.
— Да, вот такой, — в тон ему ответил социалист. — А я вас видел и слышал, мистер Степняк. Только не решился подойти. Спасибо Тусси.
Степняки откланялись. Вышли втроем, вместе с Бернсом. Было еще не поздно, и они медленно пошли по улицам. Джон рассказывал о себе.
«Россия под властью царей» вышла в свет. Издательство «Уорд Энд Дауни» выпустило ее в приличном художественном оформлении, удобным форматом. Книга не залеживалась в книжных лавках, расходилась быстро. Степняк получал немало положительных отзывов, имя его становилось еще более популярным. По поводу вышедшей книги писали разное.
Сергей уже свыкся с этим, не придавал отзывам большого значения. Ему заказывали все новые и новые статьи, он писал, писал неутомимо и много.
— Надоедают уже мне эти статьи, — пожаловался как-то Фанни, — Я в них начинаю повторяться. Подумать только: сколько написано! Газеты, журналы... Будто они только и живут моими материалами. Да разве еще материалами об ирландских делах...
— Но ведь тебе же необходимо убедить, примирить англичан с нигилистами, — отвечала Фанни. — Для этого надо писать как можно больше.
— Только это меня и вынуждает. Разумеется, я не перестану писать. Хотя мне так хочется создать что-то настоящее, художественное. Даже вопреки Тургеневу. Зол я на него. Это ведь с его легкой руки распространился обидный для нас термин нигилисты. Его так называемые революционеры не борцы, не победители, а хлюпики.
— Ершистый же ты, мистер Степняк, — лохматила ему волосы Фанни. — Вот уж и с Тургеневым хочешь схватиться. Плеханов тебе не по душе, с Генералом, говорит Тусси, споришь. Ты и в детстве был таким забиякой?
— Правда для всех одна, — твердил Сергей. — Тургенев большой беллетрист, но... Революционного пороха он не нюхал, хлеба нашего но ел. А с Жоржем у нас особые счеты, к нему я не в претензии. Просто мы по-разному понимаем некоторые явления.
— Смотри, тебе виднее, Сергей, — говорила Фанни. — Все, что ты делаешь, мне так же дорого и важно, как тебе.
Ее покорность, готовность делить с ним удачу или неудачу всегда подкупали его. Уже добрый десяток лет вместе, столько бед сваливалось на их головы, а она терпит, ни слова упрека, ни стонов, ни слез. А ведь ей, вероятно, втрое тяжелее — женщина. Он — то в Италию, то во Францию, то вот сюда, а ей надо ждать, тревожиться, думать: как там он, что с ним?..
Сергей жесткой ладонью гладил ее пышные волосы, распрямлял еще не глубокие бороздки морщинок.
— Милая моя... Прости, не дал тебе настоящего счастья... бросил тебя в этот сумасшедший водоворот... Сам не имею покоя и тебе не даю.
— Не надо так, Сергуша, — прижималась к нему щекой, — не надо, родимый. Я не выбирала тебя, не искала ни удобств, ни богатства. Другого счастья мне не нужно. Был бы ты... вот эта комната... твое лицо, твоя работа... Слышишь, Сергей? Не укоряй себя. Делай свое дело, а я при тебе, с тобою. Куда скажешь, куда позовешь — пойду. Только будь осторожен, осмотрителен. И не будь таким суровым, хмурым... хотя бы на людях, Сергуша.
— Вовсе я не хмурый, — говорил мечтательно. — Вернее, я и сам не знаю, какой я. Иногда в наплыве чувства мне хочется обнять тебя, поцеловать, но не могу, что-то меня словно удерживает, не пускает...
— Странный... Чудной...
— Будто на мне грех какой-то лежит. За товарищей, родных... Бывает, мелочь какая-нибудь, а что-то так сдавит
