признаваться (самому себе) художник. – Поэтому – давайте напьёмся досуха! Поэтому – пусть пляшут менады, пусть отодвигаются сроки (чтобы мы отодвинули дряхлость собственных душ и – позабыли, что мы все ещё люди).
Стас (всё ещё держа на руках хозяйку) сказал ему:
– Я вас очень хорошо понимаю и искренне сочувствую. Поэтому – обещаю, досуха напьетесь вы обязательно, причём – я вам в этом помогу.
– Как? – могли бы спросить все они (женщина на его руках – в том числе).
– Я отдам вас вашей хаотической страсти, вы позабудете собственную суверенность (отдельность, персонифицированную корпускулярность), и практически слипнувшись – вернётесь в глиняное первородство.
Все (в том числе и хозяйка) стали согласно кивать и кричать:
– Налейте ему ещё!
– Налейте себе.
Приказ Стаса был даже не холоден (и – не презрителен); но – был необоснованно высокомерен; даже бывший когда-то художником ощутил всю меру своей (перед собой) ответственности, что ему сейчас предъявлялась; но – он всего лишь оторопел.
Словно бы во его глазах (не) замелькали факелы, а в ушах (не) заплескались вопли менад.
Он (всего лишь) он ощутил себя замершей сутью мира; быть может – единственной сутью замершего мира; но – не оторопела хозяйка; услышав приказ, она ухватила обоими руками Стаса за рукав и (перестала кивать – тоже ощутив меру) попробовала «остановить» и так уже замершего в своём мироздании Стаса
Ничего у нее не получалось.
Увидев её порыв, бывший художник зарычал:
– Нас не надо жалеть! Ведь и мы никого не жалеем! Слышите вы, спонсор!
Ни к чему это привести не могло; разве что – художник (бывший и будущий), наслаждаясь своей высокой обречённостью (сам того не разумея), разом подкрепил все стасовы (не нуждающиеся в подкреплении) деяния; но – художник (на «этой» своей роли) настаивал
– Знаю, хорошо знаю! Вы тоже не за жалостью к нам пришли, но и вас мы жалеть не станем.
В ответ ему прозвучало:
– Я всегда прихожу за новой жизнью и нахожу только старую; потому – поскольку ваша поэзия есть подражание этой всегда старой «nova vita», причем – подражание действующим лицам, я и пришел к вам – по следу замолчавшего поэта. А жалость? Что ты знаешь о жалости, человечек? Что ты о ней можешь знать?
Стас, уже не церемонясь, взглядом освободил свой рукав из рук хозяйки и медленно протянул её перед собой; (опять же) взглядом коснулся чужой полной рюмки – и опрокинув, беспощадно расплескал; она было покачнулась на месте; но»!
Стас – стал толкать ее взглядом. Рюмка – как бы сама покатилась по опасной дуге, становясь все ближе и ближе к падению. Все – смотрели и не дышали.
– Остановите её и верните обратно, – попросил Стас.
Никто не пошевелился. Он был вынужден их подчинить. Сказал, перефразируя поэта Бродского:
– Вы хотели маленького чуда. Ради него вы мараете бумагу и холсты. Так взгляните на себя ниоткуда.
Тогда – все повиновались. На самом краю рюмка каменно замерла; но – никто так до конца и не понял, насколько опасен сидевший меж них незнакомец.
– Принесите граненые стаканы и налейте их всем до краев, – попросил он. – Пожалуйста, начните все заново.
Тотчас – время вернулось в комнату, время – обернулось, время – перекинулось; и опять, и опять покатилась – катилась-катилась-катилась рюмка (уже после того, как упав, себя расплескала); подкатилась и замерла (сама себя расплескав); но – она замерла-замерла-замерла (на самом краю, опасно с края кренясь).
Все смотрели-смотрели-смотрели – не живя, не дыша и даже не стеная; но – всё ещё не понимая, насколько опасен явившийся меж них незнакомец.
Смотрел бывший художник. Остекленели его некогда такие ясные глаза. Смотрела (прямо с его рук) хозяйка. Нездоровый желтушный свет ложился на её прекрасную бледность. Её воля была утомлена. Прочие гости (пришло время их описать) тоже смотрели и не дышали. Пожилой низкорослый красавец с демоническим профилем и близорукостью. И две пожилые тучные девы.
А рюмка, меж тем, продолжала погибать! Тогда он опустил хозяйку (на землю).
– Пожалуйста, – неслышно (вновь и вновь времена возвращая) велел он ей. – Пожалейте её, налейте нам полные стаканы.
Она. Медленно. Осознала и (за стаканами) вышла. Вернулась. Разлили и сразу же (все-все) выпили залпом; и совершилось! Опьянения как бы не стало; но – настал момент чрезмерности бытия.
Он не стал высью и ширью, и глубью; но – вполне тщился их заменить.
Люди – стали пьяны не хмелем, а своей возможной чрезмерностью. Люди – впали в Элладу (в её мистерии).
В каждом – затанцевал его собственный речитатив. В сопровождении бубенцов и флейт, настоящий и – как кровь темный; но – они вышли из разума, приготовляя себя к преступлению за край.
Потом – в них словно бы не стало никакой примеси. И тогда – их кровь стала как бы чиста (как словно кровь Перворождённых).
А потом – вмешались стихи-Стихия, на которые указал Стас.
Что-то внутри, похоже, сорвалось, раскололось. Произнося «о Боже», слышу собственный голос. Так страницу мараешь ради мелкого чуда. Так при этом взираешь на себя ниоткуда. Это, Отче, издержки жанра (правильней – жара). Сдача медная с решки безвозмездного дара. Как несхоже с мольбою! Так, забыв рыболова, рыба рваной губою тщетно дергает слово. (Иосиф Бродский)
Знакомые по самиздату, они заменили им чистоту крови. Потом – вся их кровь перекинулась в алкоголь. Который по весеннему забурлил – стал проедать во плоти пространств и времен (а
