Потом он пододвинул другую рюмку художнику:
– Давайте вместе отодвигать наши сроки! А потом – ещё и ещё расскажите мне, почему вы не хотите (или – не можете) писа’ть портреты. Не потому ли, что вы не Франкенштейн – не рисуете трупы в анатомичке (придавая им подобие жизни)? Что до пейзажей – тоже очевидно: вы жаждете изобразить пейзаж целомудренного мира (того самого, что был до мертвецкой); кстати – только в этом стремлении искусство.
Художник словно бы услышал (и понял, и подобрел), и даже (когда Стас ему позволил) приказал:
– Налейте ему! Да и мне тоже. А что я «писа’ть» больше не хочу – не удивляйтесь, ведь это так созвучно телесным отправлениям (мир есть речь) Впрочем, когда это я вам говорил, что не хочу писать?
– Когда сказали, что мир есть речь. Что «ваш» Илья не захотел версифицировать мёртвыми словами. Вы (тоже) не захотите анатомически зарисовывать едва одушевлённые «настоящие (а на деле – прошлые и будущие) трупы, – мог бы сказать Стас; но – здесь ему просто подумалось: а ведь всё сказано.
Вот только что, потому что (при этих словах) – не сломались песочные часы миропорядка, а ещё – не прекратилось потное пространство комнаты, где собралась их вечеря; но – Стас мог бы усмехаться вполне (нена)сытно.
Потому – он позволил плыть этому потоку плоти, поскольку – собирался его испарить, а потом – пробежаться по его испарениям и – выйти из бесконечных «потом»; но – слово «пото’м»– тоже созвучно едкому телесному поту.
Стасу всё равно предстоит потщиться (ежели хочет и далее паразитировать на вершинах человеческой мысли и потного труда); и вот здесь наконец-то вмешался прежде молчавший человек (кавалер при двух здесь присутствующих – кроме хозяйки – дамах).
– Пейзажист наш (что бы ни говорили – Пейзажист с большой буквы) всегда умел красиво себя оправдать: дескать, сама наша жизнь есть не более чем краткий процесс самооправдания для наших не-достижений (не путать с не-деянием); при этом – пейзажист наш изображал природу как некий Сад Камней и всегда говорил, что с людьми у него «так» – не получится.
Стас не то чтобы насторожился. Стасу стало равнодушно-любопытно. Молчаливый кавалер оказывался неглуп (потому – и он ничего не мог сейчас изменить); впрочем, Стас и явился сюда – за чужими умом и бессмертием.
– Не получится, потому что спился совсем, – саркастически (и не без женской истерики) объявила хозяйка; но – неглупый кавалер двух не захотел её услышать:
– Совсем спиться – не получится: отодвинув душе сроки (создав себе иллюзию юности) – разрушим тело (у него пределы бытия очень невелики); есть версия – возможно продать душу (за возможность раздвинуть эти пределы); но – даже душу полностью продать не получится, она дана даром, поэтому – навсегда (частями – сколько угодно); даже функционер какого-либо неживого процесса в искусстве всегда остаётся едва одушевлён и (что его, в конце концов, обрекает).
На что обрекает, Стасу было не интересно:
– А что такое искусство людей? – спросил он.
– Настоящее искусство смертных (ведь вы это имели в виду) есть самооправдание добра за лукавый искус Напрасных Надежд. Скажите, спонсор, зачем вам замолчавший поэт Илья?
Стас – не ответил (сделав так, что никто этого не заметил).
– Он давно к нам не приходит. У него теперь новая жизнь, nova vita, как вы сами недавно изволили выразиться, – перескочил тему кавалер двух дам; Стас попросту протянул ему рюмку; но – Стас не хотел знать, что он сам может данному кавалеру ответить.
– Выпьем амброзии? – сказал он.
Все действительно выпили, и неглупый кавалер выпил вместе со всеми; но – поперхнулся! Его потянуло блевать. Бывший художник, ругаясь матерно (становясь матерью каждому своему слову) стал его выводить в коридор; и всё смешалось (Стас отпустил на волю мистикофизиологию мира); но – всё смешалось лишь поначалу.
Ибо – пришло к своему началу: все стали как до-адамова глина (стали сминаться и смешиваться)! Принялись хором и вразнобой смеяться, причём – безо всяких причин; но – Стасу было мало.
Поэтому – к смеющимся присоединился кавалер двух дам (во всех смыслах оправившийся); причём – в углу его рта застыла рвотная масса (как изблевал Слово из уст своих, так и оставил)!
Разве что хозяйка (почти в отчаянии) пробовала заткнуть уши. Стас взял её за руки и отвел от ушей; потом – Стас отвел её за руку в сторону, а потом – взял всю её на руки; или даже – положил себе на руки и тихо шепнул:
– Все будет хорошо.
Женщина – смотреть на него (снизу вверх) не хотела; Женщина – отводила (словно бы сама по себе) глаза; но – даже не Стас их отводил, а «то», что уже «должно» было совершиться: надвигавшийся на вечерю шабаш (во всей красе потного дионисийства) ничего не мог изменить в псевдо-должном.
– Почему я не пишу – это не тема! – рокотал бывший художник. А вот зачем я не пишу – вот тема, то есть – что за этой темой последует, станет и прошлой, и будущей темой; и это окажется всем темам тема!
Он пожевал губами слово «тема». Было вкусно. Он выпалил дальше:
– Всем темам – да будет тьма всяческих тем! Пусть каждая тема, пришедшая со дна Средиземного моря, накроет Санкт-Петербург!
– Болтун! – сказал кто-то, в этой тьме невидимый; но – хозяйка (пусть и на руках у Стаса) отнеслась к происходящему серьёзней:
– Ты играешь словами, и они тебя никуда не ведут. – сказала она.
– Ты лжешь, но – не искусно лжешь! – крикнул ей художник. – А вот я – искусный лжец, ибо – тщусь отыскать невинность в любом честном зверстве; например: «Где искусства звериный оскал – не сыскал всех концов и начал! Потому что теперь мне картинки свои рисовать – как плясать на плечах (великих) мертвецов.»
Стас мог бы подумать, что из слов художника (бывшего и будущего) прямиком следует, что нет никаких великих мертвецов (всё – просто мертвецы); но – вокруг него торжествовала глина, и «эта» глина от всего (произнесённого) лишь отмахивалась.
– Ни гибкости вселенской, ни её погибельности – ничего (из этого) мне не осилить, – продолжал
