поэт Роберт Рождественский. Не только его стихи, но и внешность напоминали Маяковского, и он всегда стремился — вольно или невольно — подчеркнуть это сходство. Но главным его достоинством, помимо таланта, было вовсе не это, а — порядочность и честность. «Если у человека сорок и пятьдесят процентов лирических произведений посвящено Лиле Брик, — сказал он, — то хоть мы все застрелимся, они все равно будут посвящены Брик и никому другому… Не надо делать из Маяковского человека, пьющего исключительно кипяченую воду (намек на известные строки Маяковского о себе — из вступления к поэме «Во весь голос»: «певец кипяченой и ярый враг воды сырой». — А. В.)».
Расчет колосковцев на то, что среди заседавших найдутся люди, которые безоговорочно их поддержат, не оправдался. Даже их сторонники предпочитали не выглядеть стопроцентными извратителями истины. Литературовед Мстислав Козьмин, возглавлявший «родственный» музей — музей Горького, — тоже вынужден был отметить: «Игнорировать окружение Маяковского, в частности, Бриков нелепо. Нравится нам это, не нравится, это было. Л. Брик стала навсегда фактом и жизни, и поэзии Маяковского». Казалось бы — и бесспорно, и очевидно: можно на этом поставить точку. Нет, следует дополнение, ничего не объясняющее и только напускающее тумана: «Но одно дело женщина в поэзии, другое в жизни». Понимай, как хочешь…
Не остался бессловесным и Владимир Макаров, высказался тоже: «Что касается Л. Брик и так далее <…> Ясно одно: восприятие Маяковского у Симонова, у людей, которые видели Маяковского, — одно, а у нас несколько другое». Ни Симонов, ни Рождественский Маяковского тоже не видели, да и надо ли было его видеть, чтобы не извращать историю? Задавать такие вопросы было некому и — бесполезно.
Заместитель Макарова, некто Захаров, гнул свое: «В окружении Маяковского мы выделяем такие фигуры, как Горький, Серафимович… Но ни в коем случае мы не хотим на такой же основе давать таким же планом такие фигуры, как Бурлюк, Крученых, Брики и т. д.». Горький и Маяковский, по крайней мере с самого начала двадцатых годов, на дух не выносили друг друга (о постыдной реакции Горького на смерть поэта рассказано выше), Серафимович же вообще не имел к Маяковскому никакого отношения, а с Бриками и Бурлюком, напротив, связана была вся его жизнь. Но тем, кто преследует, не стесняясь в выборе средств, совершенно определенную цель, — нужна ли историческая правда?
Уже после смерти Людмилы, в 1973 году, вышел очередной — ежегодный — альманах «Поэзия», и там вдруг появилось стихотворение умершего незадолго до этого поэта Ярослава Смелякова, в котором были такие, обращенные к Маяковскому, строки: «они тебя доконали, эти лили и эти оси». Еще того больше: именно эти стихи все тот же неутомимый Макаров включил в свой комментарий к очередному собранию сочинений Маяковского, которое выпускал журнал «Огонек». А во главе «Огонька» стоял все тот же Софронов — одни и те же люди, пользуясь покровительством Суслова, продолжали свою погромную акцию, надеясь и в самом деле доконать не только Лилю, но и Маяковского, изобразив его таким, каким им хотелось его видеть, а не таким, каким он был на самом деле.
Макаровский комментарий Лиля уже не увидит — он выйдет в свет после ее кончины. Не увидела она, к счастью, и альманах «Поэзия» с кощунственными стихами Смелякова: близкие просто скрыли от нее это издание. Вскоре выяснилось, что Смеляков написал эти стихи в привычном для последних лет его жизни раздраженном и болезненном состоянии, подогреваемый всевозможным вздором, который нашептывали льнувшие к нему собутыльники вполне определенной ориентации. Человек честный и совестливый, он, придя в себя, потребовал изъять это стихотворение из готовившейся к изданию книги своих стихов. И вскоре умер. Но стихи уже попали в руки воронцовцев-колосковцев, и они сумели, на пиратский манер, втиснуть их в альманах «Поэзия», не испросив согласия обладателя авторских прав — вдовы поэта.
Итоги этой скандальной истории подвел Константин Симонов: «Те, кому втемяшилось в голову всеми правдами и неправдами напечатать это стихотворение во имя сведения своих окололитературных счетов с женщиной, присутствие которой в поэзии и биографии Маяковского было им поперек души, не остановились ни перед оскорблением памяти Маяковского, ни перед неуважением к последней воле Смелякова…» И, добавим к этому, размножили чудовищное обвинение Лили в убийстве поэта тиражом в 600 тысяч экземпляров…
Лиля существовала теперь как бы в другом измерении. Притерпевшаяся к хуле, осознавшая, что столь сильная ненависть к ней прямо пропорциональна силе любви, связывавшей ее с Маяковским, она жила лишь в кругу своих интересов, делая то, что считала нужным, и не участвуя ни в каких сварах, которые, вопреки мнению Симонова, были вовсе не «окололитературными». Откровенно заявившая о себе уже тогда, но расцветшая пышным цветом в эпоху «демократических свобод», антисемитская вакханалия преследовала одну — главную — цель: насильственно отсечь от Маяковского любимую женщину и его ближайших друзей, увы, еврейского происхождения. Лиля расплачивалась и за свои этнические корни, и за то, что фактически ей одной суждено было стать постоянной музой поэта.
Презирая и отвергая интриги, которые плелись вокруг нее, она отнюдь не утратила вкуса к жизни, интересуясь всем, чём жила всегда и что оказывалось теперь в центре внимания той среды, к которой всегда принадлежала. Она много читала, посещала выставки, ходила в театры и на концерты. Вкусы ее всегда были индивидуальны, таковыми и остались: она не считалась с тем, насколько они совпадают с устоявшимся мнением пусть даже и близких, уважаемых ею, людей.
Бывая во Франции, она имела возможность читать литературу, продолжавшую оставаться запретной в Советском Союзе. Прочла и Набокова — его книги принесли ей полное разочарование. Особо отвергла «Дар» и «Лолиту», которую иронически называла «гимназической дребеденью». «Ну, нравится ему (Гумберту Гумберту, герою «Лолиты». — А. В.), — рассуждала Лиля, — щупать маленькую девочку — и только-то?! Ну и пусть себе щупает, в чем трагедия?» Жаль, глубинный смысл «Лолиты», отнюдь не сводящийся к тому, кто кого «щупает», она так и не оценила. В конце концов, каждый имеет право на свой вкус, с этим ничего не поделаешь. Набоков (и не только он) относился к числу тех писателей, про которых говорят обычно: «не мой». Не значит — плохой, просто — не мой…
Часто бывала на кинопросмотрах, не вдаваясь в подробные оценки увиденного. Очень ценила Андрея Тарковского — «Иваново детство», «Рублева». Но «Зеркало», пожалуй, самое глубокое и самое трагическое произведение великого режиссера, которое ей довелось посмотреть с большим опозданием, не приняла: все понятно, но малоинтересно и к тому же «снято посредственно» — таким был убийственный ее
