он вдруг воскликнул:
– Да нет же! Это я – кретин! Ведь это и есть настоящие письма. Она их оставила у себя, чтобы в нужный момент иметь средства для воздействия на императора. А те, которые я возвратил, были умело сделанной копией, она мне их и подсунула… А я попался, как мальчишка!
Кроме писем, в бумажнике была еще фотография. Он посмотрел. Это был его портрет.
– Две фотографии… Масье и моя, тех, кого она больше всего любила… потому что меня она любила… без сомнения… Странная любовь, состоявшая из восхищения перед авантюристом, человеком, который один уничтожил семерых разбойников, собиравшихся по ее поручению убить его… Я ясно чувствовал, что она любит меня, в тот день, когда я раскрыл ей свои мечты о всемогуществе… Тогда у нее действительно было намерение бросить Пьера Ледюка, и, если бы не история с зеркалом, она бы, наверное, так и поступила. Но она испугалась. Я слишком близко подошел к истине. Моя смерть была необходима для ее безопасности – и она решилась.
Он прошелся по комнате.
– И все-таки она любила меня… И умерла, задушенная мною. К чему тогда жить? Он повторил шепотом:
– К чему тогда жить? Не лучше ли последовать за ней…
Он положил оба трупа рядом, накрыл их одним покрывалом, сел к столу и начал писать:
Я победил всех и сам побежден… Рок сильнее меня… И той, кого я любил, нет больше в живых. Я тоже умираю.
Арсен Люпен.
Он запечатал письмо, вложил в бутылку и выбросил за окно на клумбу. Потом он взял старые газеты и, разбросав их по полу, сходил на кухню, принес соломы и стружек.
Все это облил керосином, зажег свечу и бросил в стружки. Тотчас же пламя побежало по комнате, быстро охватывая ее.
– В дорогу, – сказал Люпен, – дача деревянная, и она сгорит, как спичка. Пока прибегут из деревни, взломают ворота, будет слишком поздно… Останется только зола, два обуглившихся трупа и недалеко бутылка с моей запиской… Прощай, Люпен.
Он дошел до ограды парка, влез на стену, оглянулся и увидел пламя и клубы дыма, поднимавшиеся к небу.
Люпен возвращался в Париж пешком.
Крестьяне удивлялись, видя путешественника, который за обеды в тридцать су расплачивается банковыми билетами.
Три вора с большой дороги напали на него ночью среди леса, он оставил их полумертвыми на месте…
Неделю он провел в одной гостинице около дороги. Он не знал, куда идти, что делать.
Жизнь надоела ему. Он не хотел больше жить…
– Это ты!
Госпожа Эрнемон стояла в маленькой комнате в Гарше, широко открыв глаза от изумления.
Люпен!.. Люпен был здесь! – Но как же? В газетах… Он грустно улыбнулся:
– Да, я умер.
– Так что же? – спросила она наивно.
– Ты хочешь сказать, что если я умер, то мне нечего делать здесь? Поверь, Виктория, меня привели сюда серьезные причины.
– Как ты переменился! – заметила она с ноткой сострадания в голосе.
– Так, легкие разочарования… Но это кончено. Женевьева здесь? Она подскочила в гневе:
– Ты оставишь наконец Женевьеву в покое? Видеть Женевьеву! Опять ее увезти! Нет! На этот раз я ее не выпущу, она едва только начала поправляться. Нет и нет! Клянусь тебе, я заставлю тебя оставить ее в покое!
Он положил руку ей на плечо:
– Я хочу… ты понимаешь… я хочу с ней поговорить.
– О чем?
– Я остался совершенно один и в первый раз за всю свою жизнь нуждаюсь в помощи. Я имею право обратиться за помощью к Женевьеве, и ее долг помочь мне, или…
– Что?
– Или все кончено.
Виктория молчала, бледная и взволнованная. В ней вновь проснулась любовь к тому, кого она вскормила своим молоком и который для нее всегда, несмотря ни на что, останется «ее малышом».
Она спросила:
– Так что же? Ты хочешь, чтобы она разделила с тобой твою жизнь – жизнь Люпена?
– Да, я этого хочу, это мое право.
– Ты хочешь, чтобы она бросила всех этих детей, которых она так любит, тот простой образ жизни, который она ведет, который ей нравится и необходим?
– Да, я этого хочу, это ее долг.
Старая женщина открыла окно и сказала:
– В таком случае позови ее.
Женевьева сидела на скамье в саду, и около нее стояли четыре девочки. Остальные бегали и играли.
Он видел ее лицо, ее глаза, улыбающиеся и серьезные. Сидя с цветком в руке, она обрывала лепестки и объясняла что-то детям, которые с любопытством внимательно слушали ее. Потом она по очереди спрашивала их, смеясь и целуя.
Люпен долгое время смотрел на нее с непонятным волнением. Совершенно новые чувства пробуждались в нем. Ему хотелось обнять эту красивую молодую девушку, приласкать ее и сказать ей, как он ее любит. Он вспомнил ее мать, умершую от горя в маленькой деревушке в Аспремоне.
– Ну, позови ее, – повторила Виктория. Он тяжело опустился на кресло, говоря:
– Я не могу, не могу… нет-нет, не могу… Пусть лучше она считает меня мертвым… так будет лучше…
И он заплакал.
Виктория наклонилась к нему и дрожащим голосом спросила:
– Это твоя дочь?
– Да, это моя дочь.
– О, бедняжка, бедняжка, – сказала она, плача.
Эпилог
Самоубийство
I
– На лошадь! – скомандовал император. – Или, вернее, на осла, – поправился он, смеясь, любуясь великолепным животным, которое ему подвели. – Вольдемар, уверен ли ты, что это животное послушно?
– Ручаюсь, как за самого себя, Ваше Величество, – ответил граф.
– В таком случае я спокоен, Вольдемар, – сказал император со смехом и, обращаясь к сопровождавшим его офицерам, приказал: – Верхом, господа!
На главной площади одной из деревень острова Капри собралась целая толпа итальянских карабинеров – все верхом на ослах, – предназначенных сопровождать императора, который захотел осмотреть чудесный остров.
– С чего начнем, Вольдемар? – спросил император, ехавший впереди вместе с графом.
– С виллы Тиберия, государь.
Выехали за ворота и направились по дурно вымощенной дороге, постепенно поднимавшейся в направлении к восточному мысу острова. Император был в хорошем настроении и смеялся над громадным графом Вольдемаром, ноги которого шаркали по земле по обеим сторонам бедного осла, едва тащившего его.
Через три четверти часа подъехали к скале Тиберия высотою триста метров, откуда тиран сбрасывал свои жертвы в море.
Император слез с осла, подошел к перилам, заглянул в пропасть, потом пешком отправился к развалинам виллы Тиберия и стал осматривать их.
Он остановился на мгновение, любуясь чудным расстилавшимся перед ним видом на Сорренто и весь остров. Голубая морская вода красиво обрисовывала изгиб залива, и
