Что творишь!
— Вот уж он первый зачинщик, Сумарок! Страх потерял!
Ирфа же глянула туда, где туман стоял, и ахнула, попятилась, вцепившись в караката.
Тот сам нагнул голову, рога грозные наставил.
Висело над водой пугало костяное, в жемчуг зимний богато убранное. Горела кика синим жемчугом, а поверху кики той рудой была некая буквица нарисована.
Сумарок в лице изменился.
— Видишь ли, Сивый, руну багряную?
— Вижу.
Прерывисто вздохнул чаруша, за горло себя прихватил.
— Значит, наяву…
Люди же, что со страху прочь кинулись, вдруг остановились. Обратно побрели. Загорелись венчики синим, неживым.
Видно, и впрямь правила ими Матушка.
— За пугалом следи, людей мне оставь!
— Прикрою, напарник! — весело пообещал кнут
Не нравилось кнуту, что чаруша вновь за людей встал, но перечить не взялся.
То, что мужичье с оружием набежало, то смех один, Сумарок и с разбойным людом один бы управился. Не подсобила бы людве никакая костянка в бусах.
Добрым был чаруша, до крови не жадным, но в драке не жалел противника.
А вот что из себя пугало костяное представляло, тут кнут терялся.
Сумарок ему еще у Амуланги-кукольницы, как урвались от работы, растолковал, что видел. Про всякие костяники сборные Сивый знал, иные видел, но это в новинку оказалось.
Надвинулось медленно, точно нехотя. Сивый встал, чтобы и чарушу видеть, и пугало. Сумарок легко повернулся, шагнул под удар, отбрасывая косец. До смерти не бил, глушил только, как рыбу глупую. Пожалел Сивый, что не было под рукой плетки, куда как удобно дотянуться было до Ладочки.
Иначе придется.
Тут засмеялись. Легкий был смех, знакомый. Сивого как ледяной водой ошпарили — обернулся рывком, выхватил глазами стройную фигуру у лодочки.
Молодец там стоял. Сам пригожий, станом тонкий, что девица, в одеже белой, канителью шитой. Глаза васильковые, волосы златые спину укрывают, и венок тех волосах — травы да цветы. Стоял, смеялся.
— Яра…
Шагнул раз, другой…
Улыбнулся Яра, проговорил звонко, печально:
— Ах, Сивый, Сивый, опять ты все испортил. Посмотри, что наделал, взгляни, что натворил.
Сам не понял, как у лодки той оказался, а только очнулся, хватился — нет никого.
Закричала тут девушка — коротко, отчаянно.
Сивый крутанулся обратно, уже зная, уже понимая…
Бык водяной тушей своей закрывал жемчужно-смуглую деву. Та обвивала руками мощную шею, но смотрела не на кнута.
Пугало разъялось вдруг, рассыпалось на жемчуг скатный да кости острые; роем взметнулось, ливнем хлестнуло, прошло через хлебный скот, что вода через решето.
Упали люди разом, точно снег с ветки осыпался; запахло кровью горячей, соленой, медной.
Сумароковой.
Ирфа так и застыла.
Кажется, лучше бы умерла.
Только посчастливилось ей: кости куртку серую царапнули, не сумели прокусить. Градом обрушились, в снег ушли.
Кого не зашибло, те прочь кинулись, да тени плеснули, будто кто махом бутыль чернил ореховых о камень грянул. Глубоки тени, кто в них упал, так и пропал с криком… Закачались деревья, на дыбки встала вода в Утице, повернулась всем пластом, ровно блюдце на ребре закрутилась; прогудело, застонало что-то в глубине земляной, шевельнулось со скрежетом.
Ирфа вцепилась в каракатного, устояла на ногах.
Хлестнул свет, ударил по глазам, по коже, затем темнота обрушилась, затем — тихо стало, сумеречно, жемчужно.
Ирфа отняла лицо от чешуи караката, посмотреть осмелилась.
Чаруша держал за скулу кнута и повторял, глядя в глаза, раз за разом, одну бессмыслицу:
— Вишня, вишня, вишня.
А потом замолк, голову откинул, руку уронил.
Кнут застыл. Рывком подхватил чарушу, на ноги взметнулся, да прочь кинулся.
Догадалась Ирфа — куда. Амуланга горазда была врачевать, вот только знала Ирфа, что когда так люди вытягиваются…
Застило глаза, будто едким дымом. Не сразу поняла Ирфа, что плачет. Увидала вдруг — блеск какой. Ближе подошла, наклонилась, взяла со снега браслет створчатый. А говорил ведь, что не снимается. Видать, поломался.
Крови столько было, ровно вино разлили.
Прижала к животу браслет и пошла следом, к дому черноволосой Амуланги.
Амуланга в голос закричала, когда кнут влетел, мало дверь с петель не сорвав.
— Ты что, обезумел?!
Замолчала на миг, остолбенела.
Сивый со стола малого, рабочего, все смахнул, уложил тело недвижное.
— Помоги!
— Ты… ты что наделал?!
Сама к столу бросилась. Губы поджала, где ножом, где руками одежду сорвала. Выругалась зло. Пальцами жилу прижала.
На кнута взглянула.
— Сделай что-нибудь! — сорвавшись, закричал тот так, что потемнело в избушке.
Амуланга взвизгнула в ответ и влепила ему оплеуху. С щеки на щеку приложила, так, что голова мотнулась. Кнут подавился криком, замер.
Поняла Амуланга, что сейчас и ее прибьют. Застыла. Топнула, крикнула злым ломким голосом:
— Веревку тащи! Которой снопы вяжут! Быстро!
Распался кнут на птиц, вылетели те птицы в дверь да окна, стекла проломив…
Амуланга прижала пальцами глаза, быстро задышала.
Вернулась к Сумароку.
Тот глаза и открыл. Вздрогнула мастерица, и увидела вдруг, на что чаруша смотрел.
Застонала.
Склонилась над парнем. По глазам поняла — догадался.
— Не… не вреди ему, — выговорил Сумарок.
Амуланга криво улыбнулась, кивнула.
Погладила по щекам бледным, по вискам. Наклонилась, поцеловала в губы. Закрыла ладонями нос и рот, навалилась.
Сумарок вздрогнул, стараясь освободиться. Не хватило сил, дыр в нем оружие наделало, мясо вырвало с костями.
— Прости, прости, милый, прости, — шептала Амуланга заполошно, дико глазами на вход вскидывая.
Только когда прекратил дергаться, руки убрала.
Облизнулась — горько, солоно.
Едва успела отступить, как затемнело в зимнике, встал перед ней кнут. Глазами пересеклись — Амуланга отвернулась, потупилась.
Кнут на колени пал, обхватил друга руками, ткнулся лбом, так и застыл. Ровно кукла поломанная.
Амуланга отступила, глаз не сводя, взяла с поставца то, на что Сумарок перед смертью таращился.
Не по нраву был ей Сивый, вот уж верно. С первой встречи взаимно невзлюбила она Железнолобого. Но Сумароку смерти никогда не желала.
Неслышно ступая, обошла кругом, встала позади. Руку подняла. Знала она про соль. Знала, что сейчас едва ли вздумает кнут защищаться. Пожалуй, сам рад будет.
Постояла так. Решилась. Убрала оружие, наклонилась, за волосы кнута прихватила. Потянула.
Глаза у Сивого, прежде серые, с шалым блеском, точно дождь весенний, сделались будто железо мертвое.
— Тащи его на Тлом, Сивый. Есть еще время. Тащи его на Тлом.
