больницу. Прелестным солнечным утром брожу вокруг здания госпиталя и вновь и вновь репетирую свой доклад. Мне уже нет необходимости заглядывать в рукопись, чтобы проверить, говорю ли я точно так, как там написано. Задолго до начала заседания прихожу в большой зал.
Председатель общества, профессор Фольке Кнутссон, заведующий кафедрой рентгенологии уппсальского университета, поднимается на сцену, усаживается в одиночестве за длинный председательский стол, проверяет, висит ли позади стола белый экран, пробует микрофон – все в порядке – и вызывает первого докладчика.
Все идет как обычно, докладчики, точно соблюдая регламент, сменяют друг друга. Наконец настает моя очередь. Я поднимаюсь с места, кладу рукопись на стул и уверенным, точно рассчитанным шагом иду на сцену. Вцепившись в деревянные бортики кафедры, я, повернувшись к председателю, тихо произношу: «Зачем кричать, когда он сидит в двух шагах? Уважаемый господин председатель!» Потом я перевожу спокойный, хорошо отрепетированный взгляд на публику: «Уважаемые коллеги, дамы и господа!» – и замолкаю. Наступает полная тишина. Я с ужасом смотрю на любопытные, обращенные ко мне лица – я почти никого из них не знаю. Боже мой, как же начинается мой доклад?!
Я покрываюсь холодным потом, но беру себя в руки и вцепляюсь в кафедру еще крепче. Надо начать все сначала, тогда, может быть, выплывет текст доклада. «Уважаемый господин председатель, уважаемые дамы и господа!» – повторяю я уже далеко не таким уверенным тоном. Но ничего не происходят. В моей бедной голове скачут какие-то совершенно не относящиеся к делу мысли и воспоминания, пот ручьями стекает по спине, хотя в зале отнюдь не жарко. Больше всего мне хочется сбежать отсюда, но я не имею на это права.
В зале стоит абсолютная тишина, пока я с опущенной головой, уставившись в пол, спускаюсь со сцены, иду на свое место, беру рукопись и вновь поднимаюсь на кафедру. Я понимаю с тоской, что ни одному из предыдущих докладчиков не удалось привлечь к себе такого интереса, я чувствую себя кроликом, окруженным стаей любопытных гиен. Изнемогая от стыда, проборматываю четыре машинописных страницы моего доклада с наибольшей доступной мне скоростью, умудрившись при этом ни разу не поднять глаза на публику. Никаких запятых и точек. Исчезли все отрепетированные многозначительные паузы и артистическая игра с понижением и повышением тембра в наиболее драматических местах моего доклада. Показ картинок абсолютно не совпадает с моим пулеметным чтением, но мне уже все равно – лишь бы поскорее кончилась эта пытка.
Несмотря на неудачное начало и прогулки между кафедрой и залом, доклад занял намного меньше десяти минут, никаких вопросов не возникает. Чтобы заполнить оставшееся время, профессор Кнутссон просит аудиторию о снисхождении – программный комитет общества, говорит он, не имеет возможности заранее прослушать все доклады до того, как они будут приняты для презентации на заседании.
Я почти не слышу его слов, но смысл их до меня доходит – у меня такое ощущение, что я краснее тех роз, что я подарил Нине в день нашей свадьбы, мне хочется провалиться под землю или просто сбежать. Но я должен сидеть на месте и выстрадать все оставшиеся сообщения. Будет только хуже, если я сбегу, тогда все поймут, что я и в самом деле полный кретин – и я сижу до конца, не понимая ни слова из того, что говорится на весеннем научном заседании Шведского радиологического общества.
Моя первая публикация по своей банальности стоит на границе, за которой ее не принял бы ни один журнал. Мой первый доклад – о катастрофа! Но я хочу дать совет моим читателям, оказавшимся в подобной ситуации: никогда не выучивайте назубок свой доклад, лучше сделайте копии и раздайте их слушателям. Никогда в жизни я больше не писал подробных рукописей докладов.
Но Ларс-Гуннар знает, как поступать с такими, как я. Через три дня он поручает мне сделать новое публичное сообщение – в училище для медсестер. На этот раз все проходит недурно, несмотря на идиотское название доклада о радиоизотопах – «Медицинские ищейки».
Прошло больше года с тех пор, как моя просьба о получении шведского гражданства, написанная на имя короля, легла на стол Министерства юстиции, но до сих пор ответа нет. С помощью наших друзей мы нашли четырехкомнатную квартиру в Веллингбю с доступной квартплатой.
Летом 1955 года я впервые не должен искать заместительство – я уже работаю в Радиумхеммете. Петер Райзенштайн – такой же начинающий врач, как и я, спрашивает, не хочу ли вместе с ним и Яном Понтеном снять дачу в Вермдэ – дача огромная, вполне хватит места для трех молодых семей с детьми.
От Вермдэ до Каролинской больницы путь неблизкий, так что у трех молодых отцов семейства полно времени, чтобы поболтать по дороге. Ян Понтен хочет стать патологоанатомом, он уже занят в каком-то исследовательском проекте. Петер мечтает быть ученым. В их обществе я тоже начинаю все чаще размышлять о научной карьере: если они могут, почему не могу я? Но в то же время я понимаю, что для того, чтобы сделать что-то в науке, надо заниматься этим все время, а мы на сегодня не можем обойтись без моей врачебной зарплаты.
Как-то вечером, на нашей огромной подушке, я делюсь с Ниной своими мыслями. Она молчит. Что она может сказать, у нас маленький ребенок и в октябре ожидается второй – мы не имеем ни сбережений, ни родственников, ни друзей, которые могли бы нам помочь.
В начале августа приходит письмо от Сары – она хочет приехать в Швецию в конце лета. Не так-то просто с двумя маленькими детьми, пишет Сара, вам нужна бабушкина помощь.
Сара приезжает в середине августа. Мы принимаем ее в нашей новой квартире в Веллингбю. Сара постарела, выглядит немного уставшей, но спокойной, ее веселость и остроумие поблекли – но она по-прежнему сохранила свою великолепную осанку и очарование. Она все еще красива и привлекательна.
Мы не виделись больше семи лет. Постепенно из ее рассказов становится ясным, как они пережили эмиграцию. Как-то вечером, когда мы все вместе сидим за толом, Сара рассказывает про первый, самый трудный год.
На те средства, что у них были, Пинкус открыл мастерскую в Торонто, повесил вывеску:
А. Эйнхорн и сыновья
Ателье
– и стал ожидать клиентов.
Первым заказал два костюма доктор Зайдман – для себя и своего старшего сына. Затем Пинкус сшил костюмы для себя, Романа и темно-синий двубортный костюм для меня – Сара привезла его с собой. После этого заказы кончились. Он помещал объявления в газетах, рассылал рекламные письма. Но вскоре они поняли, что таким образом они
