в прекрасном здравии и что ее привычка купаться в холодной воде особенно благотворна: «Знайте, что с таким универсальным средством, как купания, вы не можете умереть»{652}.
Вечером 13 июня великий князь отбыл через Ригу в Берлин в сопровождении своего друга, князя Александра Куракина, и фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Принц Генрих выехал на день позже, чтобы присоединиться к великому князю в Риге. Затем он покинул Ригу — раньше Павла, — чтобы встретить последнего в Кенигсберге. Выполнив все эти дипломатические тонкости, дальше князь и принц отправились вместе.
22 июня Екатерина отдала Потемкину Аничков дворец и заодно пожаловала сто тысяч рублей на его переделку по своему вкусу. Этот дворец, расположенный на Невском проспекте и выходящий на реку Фонтанку, первоначально, в 1741 году, был заказан императрицей Елизаветой архитектору Михаилу Земцову как подарок ее фавориту графу Алексею Разумовскому, у которого Екатерина и купила его для собственного фаворита (или экс-фаворита). После смерти Земцова дворец был завершен Растрелли. Примерно в то же самое время Потемкин оставил двор, чтобы проинспектировать Новгородскую провинцию (он отсутствовал до конца июля). Хотя Екатерина изъявила желание, чтобы по возвращении он продолжал жить в ее покоях в императорском дворце, этот период отмечает официальное изменение в положении обоих — и Потемкина, и Завадовского. Положение последнего как фаворита определилось официально после его повышения двадцать восьмого июня до ранга генерал-майора. Он также получил в подарок двадцать тысяч рублей и тысячу крепостных.
Классически образованный, красивый и трудолюбивый Петр Завадовский был в том же возрасте, что и Потемкин. На этом сходство заканчивалось. По контрасту с Потемкиным новый друг Екатерины был скромным и сдержанным почти до застенчивости. Он, должно быть, по крайней мере вначале, — был сущим отдохновением в противовес запальчивому и требовательному князю. Хотя Екатерина писала Завадовскому менее ярко, чем Потемкину, используя меньшую коллекцию любовных эпитетов (она адресовалась к нему нежными уменьшительными именами «Петруша» и «Петрушенька» или «дорогой» и «любимый»), ее записки к нему, тем не менее, демонстрируют страстную привязанность с ее стороны, даже если она длилась не очень долго. В отличие от Потемкина, который почти всегда адресовался к Екатерине уважительно «матушка» или «государыня» (как бы мало уважения он ни оказывал ей в лицо), Завадовский обращался к ней по имени: «Катя» или «Катюша». Как было у нее всегда в начале сексуальных и эмоциональных отношений, Екатерина лелеяла высокие надежды на их постоянство, написав в одной записке: «Петруша, дорогой, все пройдет, кроме моей страсти к тебе»{653}.
Пока Завадовский не приобрел собственной политической значимости (в этом, с точки зрения императрицы, не было особой нужды, так как у нее оставался Потемкин — основной советчик и соратник), он продолжал работать в кабинете императрицы, выполняя довольно простую работу современной женщины-секретаря и личного помощника работающей повелительницы. Кроме выполнения дневной рутинной работы, ему приходилось исполнять роли от секретаря до любовника, когда это требовалось. Екатерина, будучи императрицей, установила расписание — и очень строго соблюдала распределение времени, чтобы ее работа не страдала, — хотя вследствие этого «дорогой Петруша» не всегда был в ее распоряжении, когда Екатерина хотела его видеть, и это расстраивало ее.
Ему также приходилось мириться с тем, что его личная жизнь находилась отныне под постоянным испытующим взглядом, и привыкать к потоку просьб о ходатайствах перед императрицей за других людей. Чтобы выдержать такое, требовался необыкновенный человек. Завадовский, который изначально чувствовал себя неуверенно, сталкиваясь с прежними фаворитами Екатерины и другими опытными придворными, вскоре начал гнуться под давлением, несмотря на частые уверения Екатерины, что она любит его. Он не был прирожденным придворным — он был прирожденным администратором. Его французский был недостаточно хорош, чтобы вести на этом языке светские беседы, и придворная жизнь, в общем-то, мало интересовала его. Он был сильно привязан к Екатерине эмоционально, а она испытывала не больше сочувствия к его приступам опасения, ревности и сопровождающего их дурного настроения, чем к настроениям любого из своих предыдущих любовников. Он также должен был терпеть постоянное присутствие Потемкина.
Первого июля Ричард Оукс доложил о явной перемене в положении Потемкина, хотя до конца все было еще не ясно:
«Несмотря на высокую степень фавора, в котором Орловы остаются у своей государыни по настоящее время, и обиду, которую граф Орлов, как считается, питает к князю Потемкину, по отношению к последнему все еще сохраняются знаки расположения, что выглядит весьма странно. Во время поездки в Новгород его во всем обслуживали от двора, и это заставляет предположить, что он вернется туда через несколько недель. Но не верится, что он пользуется абсолютным расположением. Меня уверяли, что он уже вывез часть принадлежащей ему мебели из покоев, которые занимал в Зимнем дворце»{654}.
Оукс также предсказывал, что Потемкин вполне может закончить свои дни в монастыре — как в «наилучшем убежище от безнадежности своих бессильных амбиций»{655}.
В Берлине тем временем царило чрезвычайное возбуждение, так как приближалось время прибытия принца Генриха и великого князя. Как сообщил Джеймс Харрис,
«Волнение, которое этот неожиданный визит вызывает во дворце, не поддается описанию. Сам король являет собою пример великолепия, о каком не слыхивали со времен Фридриха Первого. Его верноподданные соперничают друг с другом в изяществе. Те, кому финансы не позволяют принимать участие в этом соревновании и чей кредит исчерпан, делают вид, что заняты срочными делами вне города или вдруг заболели, — но каждый владелец хоть нескольких сотен крон тратит их на кружева и вышивки»{656}.
10 июля великий князь въехал в Берлин сквозь огромные толпы народа в составе процессии из представителей торговых гильдий в форменной одежде. Он восседал с принцем Генрихом в посеребренном экипаже, влекомом восемью лошадьми и следующем за отрядом телохранителей. Фридрих Великий целиком использовал возможности этого визита, оказав великому князю и его свите все существующие почести и раздав подарки. Как едко прокомментировал Джеймс Харрис, «ни один не вернется в Петербург, не потеряв рассудка от любезности и доброты»{657}.
Сам Павел, абсолютно уверенный в своих достоинствах и значимости, казалось, меньше всех понимал роль пропаганды в проявленных щедрости и любезности. Вот что доложил Харрис:
