И как только люди могут спокойно жить, зная об этом, и не сойти с ума?
Вытесняют они, что ли, эту мысль? Или притворяются, будто ничего такого нет?
Я, по крайней мере, так не мог. Ни о чем другом я не мог думать, эта мысль ни на минуту не шла у меня из головы, с утра, когда я просыпался, и до вечера, когда ложился спать.
Да, мы разглядывали порножурналы. А еще играли в карты. Где бы мы ни были, мы в любой обстановке в первую очередь вытаскивали колоду, чтобы резаться в карты, мы ходили в гости к приятелям, бегали в молодежный клуб, слушали музыку, играли в футбол, купались, пока позволяла погода, воровали в чужих садах яблоки, шатались по окрестностям, кучковались и без конца говорили и говорили.
Хьерсти?
Мариан?
Туве?
Бенте?
Кристин?
Лиза?
Анна Лисбет?
Кайса?
Лена?
Сестра Лены?
Ленина мама?
Никогда в дальнейшей жизни я так подробно не изучал ни один предмет, как тогда окружающих девочек. Впоследствии я еще мог сомневаться, хороший ли роман «Путешествие в Австралию» или плохой, или в том, кто из писателей лучше — Герман Брох или Роберт Музиль; но я всегда мог без малейших сомнений определить, что, например, Лена — девушка «что надо» и относится к совершенно иному разряду, чем, например, Сив.
У Ларса было много и других занятий, так, например, он ходил под парусом с папой, с мамой, а не то и один на швертботе «Европа». Он хорошо катался на лыжах, мне до него было очень далеко, ездил с отцом в Омли или Ховден, и с ним там всегда были его приятели Эрик и Свейнунг. В отсутствие Ларса я безвылазно сидел у себя в комнате, слушал музыку, читал книги или проводил время за разговорами с мамой или с Ингве. Куда-нибудь в лес на гору, вниз к причалам, или в Гамле-Тюбаккен я тогда не ходил.
В один из воскресных дней в самом конце зимы я отправился на велосипеде к Ларсу. Он собирался с отцом и Свейнунгом в Омли на слаломную трассу. Меня они взять с собой не могли, поездку спланировали сильно загодя. Я так расстроился, это стало для меня такой неожиданностью, что на глаза набежали слезы. Ларс это видел, и я поспешил уехать домой. Слезы! Только этого еще не хватало, ниже падать уже некуда!
Едва я доехал до дома, как раздался его телефонный звонок. Для меня нашлось место в машине, и они за мной могут заехать. Следовало отказаться, сделав вид, что меня это не волнует, и объяснить ему, что мои слезы, которые ему явно не понравились, были не слезы, а так — соринка в глаз попала. Но я не смог себя заставить, Омли была знаменитая слаломная гора с подъемником и всем, что положено, с нее я еще никогда не катался, поэтому я смирил свою гордость и поехал с ними.
Отец Ларса катался на лыжах с элегантностью пятидесятых годов, которой я раньше не видел.
Но своими слезами я разочаровал Ларса, да и сам был недоволен собой. Ну почему я не могу их сдержать, в тринадцать-то лет? В этом возрасте они совершенно уже непростительны.
Однажды на уроке труда меня как-то стал дразнить Юнн, он так приставал, что я не выдержал и, обливаясь слезами, стукнул его изо всей силы по голове деревяшкой, которая подвернулась под руку. Ему, наверное, было очень больно, и меня выставили за дверь, но он только посмеялся, а потом подошел ко мне и стал извиняться. «Я же не знал, что ты заплачешь, — сказал он. — Прости, я не нарочно!» Я при всех показал свою слабость и предстал в жалком виде. В один миг это перечеркнуло все мои старания выглядеть сильнее, чем я есть, казаться грубым и мужественным. Юнн, который в первый же день в новой школе показал задницу учительнице, а однажды явился с выбритыми бровями, начал прогуливать уроки, и все уже были настроены на то, что в восьмом классе он уйдет из школы. Его надо было спасать. Я попытался спасти себя сам. У Ларса в гараже лежала штанга, отцовская, но он и сам поднимал тяжести, и как-то раз я попросил его дать мне попробовать.
— Да сколько угодно! Валяй, если хочешь, — сказал он.
— Какой вес ты берешь?
Он назвал вес.
— Наденешь их на гриф?
— А сам не можешь?
— Я не знаю, как это делается.
— Окей, пойдем, покажу.
Я спустился с ним в гараж. Он насадил диски на гриф и, положив штангу на место, посмотрел на меня.
— Мне надо попробовать одному.
— Ты шутишь? — удивился он.
— Нет. Ты иди. Я скоро приду.
— Окей.
Он ушел, и я лег на скамейку. Сдвинуть штангу с места я не смог. Не приподнял ни на сантиметр. Пришлось снять половину дисков. Но и тогда мне не удалось ее поднять. Разве что чуть-чуть, на два-три сантиметра.
Я снял еще две штуки.
В конце концов я убрал все диски. Лежал и поднимал гриф, голый гриф, получилось несколько раз.
— Ну, как оно? — спросил Ларс, когда я пришел наверх. — Сколько ты поднимал?
— Не так много, как ты, — сказал я. — Пришлось снять два диска.
— Так это же хорошо, ты молодец!
— Рад, если ты так считаешь.
Все эти годы, начиная с моей дружбы с Анной Лисбет в первом классе, я считал, что с каждым разом чему-то учусь. И что дальше с каждой новой девочкой дело пойдет все лучше и лучше. Что неудача с Кайсой была последней. После Кайсы дело пойдет на лад, теперь я знаю, что к чему, и сумею избежать всех ошибок.
На деле все оказалось не так.
Я влюбился в Лену. Она училась в параллельном классе. Она была самая красивая девочка в школе. Вне конкуренции. Первая красавица, но притом очень скромная, а с таким я еще не сталкивался. В ней чувствовалась такая необычайная хрупкость, что страшно дотронуться, это мешало испытывать к ней влечение и представлять ее в своих мечтах.
Ее сестра училась в девятом классе, ее звали Туве, и она была полной противоположностью Лены, тоже красавица, но совсем в другом роде — озорная, дерзкая и насмешливая. Вокруг обеих вился рой поклонников.
Но за Леной не ухаживали откровенно, ей выражали свое восхищение как бы обиняками, она была из тех девушек, по которым только тайно вздыхают. По крайней мере, так обстояло со мной. У нее были продолговатые глаза, высокие скулы, щеки бледные и мягко очерченные, часто на них проступал нежный румянец. Высокая и тоненькая, она ходила слегка склонив голову на плечо и сплетя пальцы. Но было в ней что-то и от сестры, иногда это проглядывало, когда она смеялась, в мелькнувшей в серо-зеленых глазах искорке и в том упорстве и несокрушимой уверенности, которые изредка проявлялись в ее поведении, вступая в разительное противоречие с общим впечатлением задумчивой мечтательности и чуткой ранимости. Лена была как роза. Поглядев на нее, я начинал склонять голову на плечо, как она. Так я настраивался с ней в лад, и между нами протягивались какие-то нити. Ни на что больше я и не мог надеяться, так как в моих глазах она стояла настолько высоко, что я даже не осмеливался приблизиться. Идея пригласить ее на танец выглядела абсурдной. Даже заговорить с ней казалось немыслимым. Я довольствовался одним созерцанием и мечтами.
