Боги справедливы, продолжал верить Марк. Они не отвернутся от Рима, значит, не отвернутся от него, последнего истинного римлянина, живого воплощения римской доблести. Если бы они подали ему знак...
И вечером 22 октября этот знак был ему подан. Но Марк о нем не узнал.
В поздних сумерках, под покровом густого тумана, из лагеря Октавия в расположение республиканского лагеря тайком пробрался воин по имени Клодий. Он заявил, что ему срочно нужно увидеть Брута. Однако заместители главнокомандующего, проявив невиданную бдительность, отказались тревожить императора, пока сами не узнают, в чем дело. И Клодий рассказал.
По его словам, Антонию и Октавию стало известно о гибели в морском сражении двух отборных легионов, посланных из Рима в качестве подкреплений. Вот почему они так спешат навязать республиканцам битву.
«Но рассказу этого человека никто не поверил, — пишет Плутарх. — Его не допустили к Бруту, сочтя доставленную им новость ложью, состряпанной, чтобы доставить тому удовольствие».
Иными словами, определенная часть людей внутри ставки Брута подозревала своего полководца в фабрикации сведений, призванных оправдать проводимую им выжидательную политику. Сам приведенный факт красноречиво свидетельствует о чудовищном падении дисциплины в стане Брута. Его помощники, еще три недели назад спешившие к императору, чтобы разобраться в пустяковом деле комедиантов, теперь даже не сочли нужным доложить ему о том, что получили сведения стратегической важности.
Марк в это время работал над составлением плана предстоящего боя. Но он не торопился посвящать в его детали всех членов ставки. Некоторые из сохранивших верность друзей сообщили ему крайне неприятные вещи: многие вспомогательные отряды вели переговоры с противником, а легионеры Кассия обсуждали между собой, не стоит ли сдаться врагу без боя.
Близилась ночь. Марк удалился в свою палатку, но заснуть ему так и не удалось. Одному из близких соратников он признался:
— Я вынужден вести войну так, как ее вел Помпей. Я больше не командую, а лишь исполняю приказы своих заместителей...
О чем он думал этой долгой ночью? Вспоминал слова Цицерона, утверждавшего, что древней Республики времен его славного предка Луция Юния Брута и первых консулов давным-давно не существует? Очевидно, ей на смену должно прийти что-то другое. Но почему именно тирания? Если вся власть в Риме окажется в руках диктатора, ни люди, ни боги не заставят его уважать права общины, а римляне утратят и свою свободу, и свое достоинство. Почему он в свое время пошел за Цезарем? Потому что верил: этот человек осуществит назревшие реформы, сохранив римскую традицию. Увы, Цезарь поставил себя выше традиции, выше обычаев, завещанных предками. Но не Цезарь был причиной болезни, изнутри точившей Рим. Он и явился лишь потому, что болезнь зашла слишком далеко. Они убили Цезаря, а разве что-нибудь изменилось? Значит, Цезарь погиб напрасно...
Глядя в ночь широко открытыми глазами, Брут еще пытался убедить себя, что ошибся в этих печальных выводах. Неужели всю свою жизнь, все свои мечты он поставил на службу химере? Когда-то в письме к Цицерону он писал, что согласен отдать все, лишь бы боги помогли ему сохранить в душе верность своему делу. Что ж, он действительно потерял все: любимую жену, надежду стать отцом, друзей, иллюзии... Если завтра он вдруг победит, что ему делать с этой победой? Строить новый Рим? С кем? И ради кого? Римлянам не нужна свобода, они хотят только хлеба и зрелищ.
К счастью, его личная свобода все еще при нем. Уж этого богатства у него никто не отнимет. Просить пощады у Октавия он не станет ни при каких обстоятельствах.
...Уже занималась заря, когда Брут ненадолго забылся коротким сном. Он принял решение. Будь что будет, верность же своим нравственным идеалам он пронесет до конца жизни. Боги отняли у него многое, но жажду свободы и чувство собственного достоинства он не отдаст. Никому.
Наступивший осенний день больше походил на зимний. Серые небеса висели низко над землей. Было холодно, как перед заморозком. Над равниной клубился густой туман, поднимавшийся от реки и болот. Вражеские порядки, в ясную погоду хорошо видные со стороны лагеря республиканцев, теперь полностью терялись в белесом мареве. Оценив обстановку, Брут решил, что начинать военные действия сейчас невозможно Надо ждать, пока рассеется туман.
Он сообщил помощникам, что паролем дня будет слово «Аполлон». Какую ипостась божества намеревался он почтить? Его способность рассеивать мрак? Его любовь к искусствам? Или разрушительную мощь великого Лучника, наводящего страх на смертных?[177]
Накануне он под благовидным предлогом услал из лагеря юного Луция Кальпурния Бибула, сына Порции, отправив его на остров Тасос. Значит ли это, что он, не ожидая от сегодняшнего дня ничего хорошего, счел своим долгом заранее позаботиться о пасынке, не желая подвергать опасности его молодую жизнь?
Медленно тянулись бесконечные часы. Из-за плотной стены тумана доносился шум построения: легионы Антония выходили на равнину, занимая ставшие привычными позиции. Эту гнусную комедию триумвиры ломали уже не первую неделю, видимо, находя особенное удовольствие в грязной перебранке, которую с обеих сторон устраивали легионеры. Правда, сегодня оскорбления звучали тише, приглушенные туманом. Наверное, Антоний как раз закончил выступление перед войском. Что и говорить, он умел обращаться к толпе. Воины, плебеи, городская чернь — все они слушали его с неизменным восторгом.
Брут понимал, что тоже должен сказать речь. Но что он мог сказать своим людям? Слова, которые рождались в его сердце, оставляли их равнодушными. Нет, он не станет изливать перед ними душу. Произнесет обычное напутствие перед битвой, состоящее из избитых фраз, зато понятное каждому[178].
Как медленно расходится туман! Время уже близилось к полудню. В рядах республиканцев поднялся ропот. Чего ждет император? Сколько можно тянуть?
От шеренги вспомогательного отряда отделился всадник.
Брут сразу узнал его. Это был галат по имени Камулат, умелый воин и отчаянный храбрец. Увы, человек не слишком большого ума. Приблизившись к Бруту, Камулат громко и вызывающе произнес:
— С меня довольно твоих виляний, император! Я ухожу!
Следом за ним снялась с места и ускакала прочь вся галатская конница. Хорошо еще, что галльские эскадроны не бросились за ними...
В армии Брута это, к сожалению, был не первый случай дезертирства, хотя, пожалуй, еще никто не покидал его рядов столь демонстративно. Но фракийский царь Раскупол ушел и увел своих людей еще несколько дней назад. Эти случаи производили на оставшихся не самое лучшее впечатление.
По плану Брута, первой предстояло выступить коннице. Предполагалось, что всадники, прорвав линию обороны противника, откроют проход, в который ринется пешее войско. Но теперь его собственная кавалерия начала выдвигать новые требования. Мы не двинемся с места, заявили командиры эскадронов, пока нам не расчистит путь пехота.
Брут, с трудом подавив унижение, в последний момент изменил план атаки. Пришлось воспользоваться классическим приемом фронтального наступления. Ни о каких стратегических находках без участия конницы уже не шло и речи. Итак, он возглавит правый фланг, нацеленный на порядки Антония, тогда как на левом фланге, противостоящем Октавию, воинов поведет в бой Мессала. Если конница пожелает сменить гнев на милость, пусть попытается взять противника в кольцо.
