Голос Антония сделался еще более свистящим, когда он, ударяя ладонью по столу, медленно и отчетливо проскандировал:
— Никакие не бредни, сударь мой тынецкий аббат. Князь Удальрих заточил Мешко в оковы и бросил в темницу. Посоветовал ему это сделать — якобы на исповеди — пражский епископ, Экгардт, сакс. И государя Мешко могут искалечить.
— Удальрих ослепит его, как патриций ослепил Болеслава Рыжего? — еле прошептал Аарон.
— Нет, не ослепит. Он сделает так, что Мешко уже никогда не пойдет на ложе с государыней Рихезой. И ни с какой другой женщиной.
— Откуда ты знаешь это?
— Я ведь тебе уже сказал, что наш король все знает.
Так как же было Аарону не повернуться лицом к стене, если он знал, просто был уверен, что тени, прыгающие по стене, — это тени чешских палачей, которые на цыпочках подкрадываются к печи, чтобы раскалить докрасна железные клещи, а потом будут жестоко калечить красивого, образованного супруга Рихезы?! Как же он мог смотреть в пламя, пожирающее не груды дров, а церкви в Кракове, в Познани, в Гнезно?! Христовы церкви, подожженные рукой сторонников Бесприма?! Он не только отвернулся, но и как можно крепче, до боли зажмурился: потому что и тут, на стене, перед самым его лицом возникла тень — длинная, тонкая, явно заостренная: тень кола, тень кола, на который его, Аарона, сейчас будут сажать язычники. "Что же ты сделала, Рихеза?! Уговорила Болеслава, чтобы он поехал в Рим, а преданного тебе Аарона сейчас посадят на кол…" Вот они уже пришли, вот раскрыли дверь, вот подошли к постели — он уже чувствует прикосновение их рук. "Нет, Рихеза, я не верю, чтобы ты… ты бы не могла, достойная наследница Чудесного… Но спаси! Спаси меня от кола! Неужели мощь владычного Рима не может вырвать божьего слугу из жестоких рук славянских язычников? Вот уже впиваются в него руки мучителей…"
Нет, это руки слуг, которых прислал Антоний, чтобы они крепко, до пота растерли спину высокого гостя.
Аарон полон благодарности и растроганности. Не к Антонию — а к слугам. За то, что оказались именно слугами. Он их очень любит. Он хочет сказать им, что любит, — и говорит, но не слышит своего голоса. Тогда он выразит свою благодарность взглядом. Он даже от стены отвернулся, чтобы послать вслед уходящим благодарный, любящий взгляд. И вдруг его охватывает изумление. Как он мог сразу не заметить, что один из слуг — женщина! Как он мог допустить, чтобы она касалась руками его тела? Такой грех!
Громко заскрипела дверь. В комнату вошел белобородый, лысоватый, черноглазый старик — босой, прикрытый жалкой, нищенской хламидой, одни лохмотья.
Медленно приблизился он к постели, коснулся лба Аарона костлявой, морщинистой рукой.
— Ты очень болен, — сказал он сочувственно. — Не знаю, может, взять тебя с собой? Хотя, пожалуй, еще не время. Я пришел уврачевать тебя, потому что мне сказал милый и мудрый товарищ из моей дружины, что ты исполнен высокой мудрости. А я вижу, что ты темный.
— У тебя есть дружина? Ах, да, я слышал когда-то, что нищие сбиваются в дружины и выбирают себе главарей. Скажи: что за невыносимый свет пробивается в щель в двери? Я не могу смотреть: слепит.
— Это ключ, который я оставил в двери.
Аарон вдруг вскочил. Сбросил с плеч шкуры, оперся на ладонях и вперил в старца проницательный, полный удивления взгляд.
— Послушай, — воскликнул он, — как же это происходит, что с губ твоих стекают слова, которых и совершенно не знаю, а понимаю все, что ты говоришь? Ведь я же никогда не учился такому языку, никогда его раньше не слышал!
Старец усмехнулся. Присел на кровать.
— Не я один, — сказал он, — нам двенадцати была дарована сила, чтобы понимали нашу речь и римляне, и греки, и египтяне, и ливийцы, и те, что пришли из Памфилии, и из Фригии, и из Каппадокии…
— Но что это за странный такой язык?
— Язык Авраама, Исаака, Иакова.
— Ты иудей? Никогда не видал иудея, столь бедно одетого, — проворчал Аарон.
— Мне не во что одеться. По всей земле не найдешь такого облачения, которое достойно было бы прикрыть мне плечи. Пурпур всех королевств мира лишь подстилка под моими ногами.
— Какой ты кичливый. Ты что, царь иудейский? Никогда не слышал, чтобы у евреев после Иродов был царь. А может быть, это Рихеза, все еще выплачивая за Оттонов долг благодарности, возвела на царский трон кого-нибудь из рода Калонима?
— Нет, именно иудеи, мой народ, не хотят признавать меня владыкой, — ответил старец с грустной улыбкой. — Глупцы! Нет, скорее бедные слепцы! Если бы они уселись у моих ног, я бы королевским пурпуром прикрыл их плечи. Мрамор Капитолия охладил бы их исстрадавшиеся головы, фонтаны Ватикана омыли бы их ноги, истомившиеся в бесконечных скитаниях…
— Ты сказал, что пришел меня излечить. Ты лекарь? Но наверное, лучше, чем другой еврей-лекарь, сын Калонима, ведь он плохо лечил Оттона…
— Когда мы с Иоанном входили через Красные ворота в храм, я коснулся рукой хромого от рождения, и он тут же стал прыгать…
Аарон закрыл лицо руками.
— Излечи не тело мое, а душу, ключарь небес. Я страшным согрешил вожделением, вожделением духовным взором…
— Стало быть, уже возвращается к тебе здоровье. Ты уже понимаешь, что это лишь душа твоя видела подле себя женскую фигуру, а на самом деле ее не было…
— Не было?
— Какой ты странный. Страшным голосом звал на помощь, а теперь я слышу сожаление и горечь в твоем голосе: ты жалеешь, что лишь в бреду к тебе приходила женщина…
— Дозволишь ли, царь царей, чтобы твой недостойный дружинник задал вопрос?
— Спрашивай, как если бы спрашивал Сильвестра, любимца моего.
— А что я… всегда, до конца дней своих буду платить?
Старец коснулся рукой лба Аарона. Другой провел по своему лбу, по щеке, по бороде.
— Была у меня, Аарон, жена, которую я очень любил. Но когда прибежал Андрей, когда крикнул: "Мы нашли спасителя!" — я тут же побежал, чтобы никогда больше не вернуться к любимой жене.
— Значит, тогда я очень согрешил, — с рыданием прошептал Аарон, прижимаясь к морщинистой, костлявой руке.
— Простится тебе. Если уж меня простил Христос, хотя я трижды отрекся от него…
— Послушай! — воскликнул Аарон совершенно другим голосом, словно разговаривал уже с равным себе. — Послушай, ты должен сказать мне, как это случилось, что, хоть ты отрекся от Христа, он все равно предоставил тебе власть над овцами и агнцами…
— Неизмеримо милосердие божие, — прошептал старец, повесив голову.
— Нет, этого я не понимаю, — все больше возбуждался Аарон. — Никогда не пойму! Он мог тебя простить, потому что сам сказал, что следует прощать до семижды семидесяти раз! Но ведь это не одно и то же: простить и доверить власть. Потому ли, что ты его очень возлюбил, сделал он тебя своим наместником, вручил тебе золотой ключ от царства небесного, ключ, который сейчас торчит в двери, излучая золотой свет? Но ведь Иоанн тоже очень его любил. И при этом Иоанн никогда не отрекался от него, не изменял ему… Так почему же, простив тебя, он не передал все же ключ Иоанну? Разве он был уверен, что ты больше не изменишь ему?
