— Верно, — сказала она. — Что случилось с?..
— С Сидни. — Я прочистил горло. — Она позвонила мне ни с того ни с сего, когда я был в Гарварде. Мы поужинали вместе.
— И?..
— Она совсем не изменилась.
— И?..
— Изменился я.
Сидни объяснила мне свое решение, свой выбор не в мою пользу, сказав, что молодой человек, который был столь очарован баром, вызывал у нее опасения. И Сидни была права в своих опасениях.
После ужина я пригласил Мишель выпить на месте бывших «Пабликанов». Мы сидели в ближайшей от двери кабинке, и я видел, что настроение Мишель улучшалось по мере того, как возвращались воспоминания о прошлом. Но ее мысли быстро вернулись к мужу.
— Он был таким хорошим человеком, — сказала она мне, повторив эти слова, «хорошим человеком», несколько раз. — И он обожал Мэтью. Теперь Мэтью будет знать Майка только по письмам, фотографиям или рассказам.
Она беспокоилась, что ее сын будет расти без отца, что с отцом будет ассоциироваться пустота.
— По крайней мере, у него есть дяди, — сказала она со вздохом. — И двоюродные братья и сестры. Он с ума по ним сходит. И в школе он встретит много других детей, которые потеряли отцов, поэтому он не будет чувствовать себя… не таким, как все.
Я резко откинулся на спинку кабинки. Раньше мне не приходило это в голову. Манхассет, где я когда-то чувствовал себя единственным мальчиком без отца, стал теперь городом сирот.
Несколько месяцев я писал статью про Манхассет, мотаясь туда-сюда между своей квартирой в Гарварде и гостиницей возле Манхассета, и мое время, сказали мне редакторы, истекло. Я был нужен им в Денвере. Тогда я сел и наконец написал. Я написал о бесконечных похоронах, которые проходили и несколько месяцев спустя. Я написал о настроении людей, идущих по Пландом-роуд, где бары и церкви были необычно переполнены. Я написал про вдову, которая не могла заставить себя забрать машину мужа со стоянки у железнодорожной станции. Неделю за неделей машина стояла там, покрытая свечами, лентами и записками в знак любви и поддержки. Время от времени вдова пыталась увезти машину, и люди на Пландом-роуд смотрели, как она сидит за рулем, глядя прямо перед собой, не в силах повернуть ключ. Я писал о родном городе в лихорадке, в трансе, я впервые писал в состоянии катарсиса. Слова лились сами собой, их не нужно было искать. Сложнее было перекрыть этот поток.
Закончив черновую версию, я поехал прогуляться. Я начал с Мемориального поля, где сел на солнце, и голова моя закружилась от ностальгии и усталости. Глядя на ромб бейсбольного поля, я вспомнил, как смотрел в первый раз на игроков в софтбол из «Диккенса», когда мне было семь лет. Я вспомнил игры Малой лиги с Макграу и как мы перебрасывались мячом, когда нам было двадцать. Я отвлекся от воспоминаний, когда поиграть в бейсбол пришли четверо — трое мужчин моего возраста и мальчик лет одиннадцати в очках с толстыми стеклами. Глаза у мальчика были большие и блестящие, рот расплывался в улыбке, и то, как он вел себя с мужчинами, говорило мне о том, что никому из них он не приходится родственником. Они разбились на две команды. Мальчик не очень владел техникой, но двигался проворно, выглядел целеустремленно и умел за себя постоять. Мужчины просто вышли поразмяться, а мальчик приобретал важный опыт, который запомнит на всю жизнь. Он, может быть, думал то же самое и поэтому не заметил, как один из мужчин, не глядя, подал ему мяч. Мяч ударил мальчика по лицу, сбив очки, и тот замер на месте. Мужчины побежали к нему. «С тобой все в порядке?» — спросили они. «В порядке», — ответил мальчик, застенчиво улыбаясь и потирая место, где осталось красное пятно от мяча. «Ну вот, — сказал один из мужчин, — он у нас крепкий». И остальные мужчины зааплодировали и похлопали его по спине, а мальчик посмотрел на них на всех, на каждого по очереди, с такой неистовой любовью и благодарностью, что у меня слезы на глазах выступили.
Я снова сел в машину и поехал по Шор-драйв, глядя на воду. Владелец самого роскошного дома в Манхассете погиб во время теракта. За несколько минут до смерти он позвонил жене. Говорят, теперь она живет одна в этом дворце в стиле особняка Бьюкененов и ее преследует голос мужа. Я поехал по той дороге, по которой мы когда-то ездили с мамой в нашем «Ти-Берде», от Шор-драйв по Пландом-роуд к Шелтер-Рок, и в каждом окне видел американские флаги, и на многих деревьях были завязаны желтые банты. Я поехал дальше на восток к тете Шарлин и провел остаток дня у нее, — мы пили кофе и смотрели видеозапись церемонии окончания Тимом университета в Сиракузах.
Пока я ехал обратно в гостиницу в красивых зимних сумерках, я слушал радио. Местная радиостанция классической музыки передавала «Лунный свет» Дебюсси. Меня всегда трогала эта вещь, ее открыл для меня Бад. Но в ту ночь она казалась невыносимо грустной. Я знал от Бада, что «Лунный свет» был музыкальным портретом луны, который нарисовал Дебюсси, но внезапно мне показалось, что это песня о памяти, о мистических звуках, которые производит прошлое, когда возвращается к нам. Покрутив ручку приемника, я услышал мужской голос, объясняющий, как готовить «самые лучшие трубочки с кремом». Голос был забавный и объяснял рецепт с нарочито итальянским акцентом. Я рассмеялся. Мой отец. Мы много лет не разговаривали. Я слышал, что он живет в Нью-Йорке, но не знал, что он ведет кулинарные передачи воскресными вечерами. Мне захотелось позвонить, но потом желание отпало. Через три недели он умер.
Я не смог заставить себя прийти на похороны по многим причинам, но особенно потому, что не мог вынести вида открытого гроба. Вместо этого через несколько дней я пошел на национальное кладбище в Калвертоне, в восточной части Лонг-Айленда, в заросли белых крестов. Стоял холодный февральский день, с океана дул жгучий ветер. Контора была закрыта, но справочный автомат сообщил мне, что мой отец лежит в секции 23, участок 591. Никогда еще мне не было так легко его найти.
Двадцать третья секция оказалась самой новой на кладбище. У меня засосало под ложечкой, когда я увидел огромное количество открытых могил, застывших в ожидании. Я шел дальше, читая имена, пока не дошел до свежей могилы, на которой было написано: ДЖОН ДЖОЗЕФ МОРИНГЕР, рядовой, военно-воздушные силы. Мой отец говорил мне, что он официально сменил имя на Джонни Майклз и что он служил в морском флоте. Две лжи, развенчанные одним могильным камнем. Я засунул руки в карманы и поднял воротник, прячась от ветра. Посмотрел на имя своего отца, на свежие следы могильщиков, которые его хоронили, и пытался придумать, что сказать, но не смог. Я простоял с полчаса, ожидая, что слова — и слезы — придут, но они не приходили. «Ну что ж, — сказал я, поворачиваясь, чтобы идти, — я надеюсь, с тобой все хорошо, папа. Надеюсь, ты обрел… покой».
Почему именно от этого слова потекли слезы, я не знаю, но они хлынули так неожиданно, так стремительно, что мне пришлось присесть. Раскачиваясь взад-вперед, обхватив лицо руками, я почувствовал, что этим слезам нет конца, что я бы мог так проплакать весь день и всю ночь, если бы не заставил себя остановиться. Эмоции смутили меня. «Прости, — сказал я, — за то, что я устроил такую сцену на твоей… за то, что устроил такую сцену».
