— Вот подарочек, — восхищалась Буракова. — Ох и любит тебя муженек. Как это он так тебя одну оставил?
— Катя, я все эти месяцы не жила, мучалась. Смерти ждала.
— Ты, Миша, и не знаешь, как страшно ей там было. Дом сожгли, Назаркиных убили, Буйковых. Вы и их знали, Михаил Петрович…
— Не надо, Катя, — попросила Елена Аркадьевна.
— Она вот такая, — возмущалась Буракова. — Не хочет рассказывать, кто ее хотел вместе с ребенком прикончить.
— Однако ж какой-то добрый казак увел нас, а я его и не знаю.
— Ты и тех не знаешь, которые наших рубили и дом жгли. Чека сама раскопает. Пощады никому не будет. Поймать бы еще самого Шкуро!
Маргарита держалась и вела себя так, как и должна себя вести подруга молодой матери: нянчила, пеленала, ласкала, восторгалась семенным сходством, но и к разговору прислушивалась. Ее заинтересовали курсы, на которые направили Буракову.
— Скажите, Катя, — спросила она, — а меня могли бы туда принять. Я ведь тоже гимназию закончила. И у меня два языка — немецкий и французский.
— Документы надо, происхождение, — строго объяснила Катя. — Ну и чтобы кто-нибудь написал. Какой-нибудь начальник. Там у нас в Чека, знаешь, такие сидят, что глянет один раз и наскрозь тебя видит.
Вскоре Катя ушла туда, где ее ждали. Михаил возился с ребенком — еще не надоело. Маргарита вспомнила о Палихине: «Где он?» Хозяин объяснил, что тот воюет в конной Буденного. «Скоро и мы с Аркашенькой будем буденновцами».
— Нет уж, — резко возразила Лена» — своего сына я на войну не пущу.
— Адресок бы дал? — попросила Маргарита. — С его письмом и на курсы примут.
— Как же тебя в ВЧК возьмут, если ты с офицерами связана? — сделав удивленное лицо» спросила Лена» когда муж вышел из комнаты.
— А кто узнает? — холодно посмотрев на подругу, проговорила Маргарита. — Ты, подружка, тоже была связана. Еще как.
— Замолчи, дура! Не было ничего! Это я так тебе брехала.
XIV
Он чувствовал, что «волки» уже в загоне, однако без надежды жить нельзя, а кроме надежды оставался еще и поезд с волчьими чучелами и музыкой, оставались и его офицеры и слава на всю Кубань. Выезжал Шкуро в станицы, говорил речи, убеждал разъехавшихся по домам казаков вновь собираться в отряды» назначал командиров, планировал выход на фронт. В своем доме, в Пашковской, на Крепостной улице устраивал ежедневные приемы просителей. Вечерами бывал в театре со своими офицерами — ему оставляли ложу. Жена отдыхала в Кисловодске.
В антракте душещипательной истории «Женщины и вино» он заметил в зале Гринчука в гражданской одежде: тот стал подавать знаки. Шкуро кивком пригласил его в ложу, но Гринчука опередил член Рады Миньков, прилип к генералу с газетой «Утро Юга» в руках. Захлебываясь, торопясь, он обвинял Шкуро в обмане людей. Как будто можно прожить — и тем более провоевать без этого обмана.
— Вот вы говорили журналисту, — возмущался Миньков, — что теперешнее наступление красных — это нажим отчаяния. И вот дальше: «Можно быть уверенным, что нынешнее наступление большевиков является последней конвульсией издыхающего уже большевизма. Это наступление является последней попыткой большевиков преградить нам путь на Москву, и разбив на этот раз большевиков, мы сможем уже без препятствий идти к Москве». Ведь это же… Это же… Красные у Ростова. Таганрог взят…
— Успокойтесь, господин Миньков. Конечно, журналист кое-что преувеличил, но идет война, и газета должна поддерживать боевой дух.
Гринчук подождал, пока Миньков наконец освободит генерала, и отвел его в сторону.
— Андрей Григорьич, Врангель срывает формирование ваших казачьих частей. Потребовал от Деникина, чтобы тот по всем станицам дал телеграммы, что вы не имеете права формировать части.
— А что ж я имею право?
— Сказано: поднимать казаков на борьбу.
— Одни разговорчики. Да? А командовать будет дядя. Вот как они меня боятся. Врангель здесь, в поезде?
— Рядом с вашим.
— Еду. А ты там читай и слушай побольше. Чтоб не прозевать, когда нам всем драпать придется.
На автомобиле Шкуро доехал до вокзала, зашел в свой поезд, послал адъютанта Аликова в соседний врангелевский поезд. Через некоторое время Аликов вернулся и доложил, что в штабном вагоне едет генерал Шатилов. Шкуро слышал о нем — нечто вроде врангелевского хвоста: где один, там и другой. Великосветский разговор о сложном положении на фронте, о недоразумениях между Врангелем и кубанским геройским генералом Шкуро слушал вполуха, отреагировал, лишь когда услышал нечто серьезное:
— Врангель был неправильно информирован о вашей деятельности на фронте, — сказал Шатилов, — а нам ввиду такого тяжелого положения надо всем объединяться для спасения общего дела. По-моему, вам сейчас следует встретиться с бароном. Шкуро согласился без раздумий.
Перешли в салон. По сторонам от высокого генерала расположились Науменко и Шатилов. Зашел было Улагай, но даже стоять не мог — ухватился за стенку: болезнь. Мало единомышленников.
Разговорчики барона о тяжелом положении были, конечно, лишь вступлением. Что же он задумал? Это выяснилось, когда ушел Науменко.
— Главное командование не понимает обстановки, — заявил Врангель, уставившись холодными расширившимися глазами на Шкуро. — Нас всех ведут к гибели. Против этого надо бороться и искать какой-то выход. Требуется большой серьезный разговор, скоро Рождество, и я собираюсь на два-три дня в Кисловодск. А какие у вас планы, Андрей Григорьевич?
Планы совпадали: жена и друзья Шкуро в Кисловодске, и генерал счел возможным пригласить Врангеля и Шатилова с супругами к себе на сочельник, то есть 24 декабря, а по-новому, по-большевистски — 6 января.
Почти всю ночь до Кисловодска длился ужин с легким вином и тяжелыми разговорами. Врангель пригласил за стол и некоторых доверенных офицеров, в том числе и известного Шкуро капитана Гензеля. Если б его не было, Шкуро чувствовал бы себя свободнее, говорил бы откровеннее.
Врангель был настойчив и самоуверен:
— Вся общественность и армия в лице ее старших представителей совершенно изверилась в генерале Деникине, считав его командование пагубным для дела. Присутствие же генерала Романовского на посту начальника штаба не что иное, как преступление. Настало время заставить во что бы то ни стало генерала Деникина сдать командование другому лицу. С этим согласны донской и кубанский атаманы, генералы Сидорин, Кельчевский, Покровский, Улагай…
Шкуро кивал, соглашаясь и отмечая мысленно, что кубанского атамана через пять дней только еще будут выбирать, что Улагай свалился в тифе, а Сидорин отдал свой Дон красным…
— Остановка за вами, Андрей Григорьевич, — продолжал Врангель, — за атаманом. Если согласие будет полным, то мы предъявим Деникину ультимативное требование уйти, а в случае необходимости не будем останавливаться ни перед чем.
