демократическими формами, перед преобладавшими там «уравнительными началами».
Обуздание этого республиканского духа, сокрушение всякой мысли об отделении, усиление единства Британской империи было одной из главных целей молодого государя, вступившего на престол после смерти своего деда в 1760 году. В первый и последний раз со времени появления Ганноверского дома в Англии, страна увидела короля, имевшего намерение играть роль в английской политике. И, несомненно, Георгу III удалось сыграть в ней заметную роль. За десять лет он превратил в тень правительство, превратил привязанность своих подданных в отвращение; за двадцать лет он принудил американские колонии к восстанию и отделению и, как казалось тогда, привел Англию на грань гибели. Подобные вещи делались иногда большими людьми, но чаще людьми плохими и порочными. Георг III не был ни порочным, ни великим человеком. Он был ограниченнее всех предшествовавших ему английских королей, за исключением Якова II, был плохо воспитан, обладал от природы очень слабыми способностями. Он не имел также того таланта использовать способности одаренных людей, которыми иные государи прикрывали свою слабость. Напротив, он относился к великим людям только с завистью и ненавистью и мечтал о том времени, когда «дряхлость или смерть» погубят Питта; даже когда смерть освободила его от этой «трубы возмущения», он назвал «лично для себя оскорбительной мерой» предложение поставить великому политику памятник. Несмотря на тупость и ограниченность, Георг III ясно сознавал свои цели и упорно преследовал их. Его целью было управлять. «Георг, — постоянно повторяла ему в детстве мать, принцесса Уэльская, — Георг, будь королем».
Он постоянно называл себя «вигом революции» и не имел желания переделывать дело, совершенное ею. Но он считал подчинение обоих своих предшественников воле их министров не частью дела революции, а захватом той власти, которую революция оставила за короной, и не намерен был подчиняться этому захвату. Он хотел править, править вопреки не закону, а просто управлять, оставаясь свободным от внушений партий и министров, — быть, в сущности, первым министром государства. Легко заметить, насколько подобная мечта несовместима с формой парламентского устройства страны, которую она получила от Сандерленда; но Георг III намерен был осуществить свою мечту. В этом ему помогали обстоятельства. Поражение Карла Эдуарда разрушило обаяние якобитства, а его позднейшая позорная жизнь уничтожила еще остававшуюся в духовенстве и дворянстве небольшую долю преданности. То и другое готовы были снова принять участие в политике, и вступление на престол короля, который, в отличие от двух своих предшественников, был не иностранцем, а англичанином, родился в Англии и говорил по-английски, предоставило им желанный случай. С начала его царствования тори стали постепенно снова появляться при дворе. Хотя в целом партия переходила к постоянной поддержке правительства очень медленно, но на характере английской политики это сказалось сразу. Удаление тори от общественных дел оставило их незатронутыми развитием политических идей со времени революции 1688 года, и когда они вернулись к политической жизни, они перенесли на нового государя все то благоговение, с которым относились прежде к Стюартам.
Таким образом, у Георга III скоро оказалась в распоряжении «королевская партия»; но он имел возможность усилить ее энергичным применением власти и влияния, которые еще оставались у короны. В распоряжении короля еще находились все назначения в церкви, повышения в армии, большое число мест в гражданском управлении и при дворе. Георг III вернул себе всю эту массу назначений, захваченную было министрами его предшественников, и крепко держался за нее. Характер Палаты общин делал это право, как мы видели, сильнейшим средством влияния на нее. У Георга III оказалось в руках одно из орудий Уолполя, и он воспользовался им с беззастенчивой энергией для уничтожения той партии, единство которой так долго поддерживал Уолполь. Король заметил, что мятежный дух, порождаемый долгим пользованием властью, вызывает среди вигов раздоры, что их ослабляет возрастающее пренебрежение, с которым вся страна смотрит на своекорыстие и подкупность своих представителей. Больше, чем тридцатью годами раньше, Гэй вывел на театральной сцепе главных политических деятелей эпохи под видом разбойников с большой дороги и карманных воришек. «Трудно определить, замечал остроумный драматург, светские ли господа подражают господам разбойникам или наоборот». Теперь, когда светские господа были представлены поседевшими торгашами вроде Ньюкасла, общество презирало их сильнее, чем когда-либо, и, утомленное интригами и подкупами партий, обращалось к молодому государю, изображавшему придуманный Болинброком характер «короля патриота».
Если бы Питт и Ньюкасл, один, опираясь на промышленные классы, а другой на вигские фамилии и на весь механизм парламентского влияния, — стояли заодно, Георгу III пришлось бы бороться напрасно; но в министерстве уже проявилось несогласие. Преданные миру по привычке, образовавшейся при Уолполе, недовольные огромными расходами, проникнутые гордостью правящей олигархии, виги втихомолку возмущались войной и верховенством «великого представителя». Вопреки их желанию, Питт отверг мирное предложение Франции, обеспечивавшее Англии все ее завоевания при условии отделения от Пруссии, и своей постоянной помощью дал возможность Фридриху II, несмотря на страшное истощение сил, продолжать неравную борьбу. Поход 1760 года был, действительно, одним из самых блестящих проявлений гения Фридриха II. После неудачного нападения на Дрезден он снова спас Силезию победой при Лигнице и остановил нападение Дауна победой при Торгау; в то же время Фердинанд Брауншвейгский по-прежнему держался на Везере. Но даже победы истощали силы Фридриха II. Он терпел нужду как в людях, так и в деньгах. Он не мог нанести нового крупного удара, и круг врагов все теснее смыкался вокруг него. У него оставалась одна надежда — на твердую поддержку Питта, а между тем, несмотря на все торжество своей политики, Питт был близок к падению.
Зависть его товарищей, их недовольство его нескрываемым превосходством нашли себе опору в молодом короле. В министерство был введен граф Бьют, придворный фаворит, по характеру и талантам — простой камердинер. Он считался выразителем мнений короля, и это тотчас вызвало образование партии мира, но Питт не выказывал признаков уступчивости. В 1761 году он предложил новое расширение войны. Он узнал о подписании договора, восстанавливавшего «фамильное соглашение» между Парижским и Мадридским дворами, и особой конвенции, обязывавшей Испанию объявить в конце года войну Англии. Питт предложил предупредить удар немедленным захватом флота с серебром, шедшего из Индии в Кадис, занятием Панамского перешейка и нападением на испанские владения в Новом Свете. Эти широкие и смелые планы напугали его товарищей, и сопротивление Ньюкасла нашло открытую поддержку в массе вигов и у короля. Напрасно Питт грозил отставкой, подкрепляя угрозу ссылкой на свою ответственность перед «народом»; его отставка в октябре изменила общее положение Европы.
«Питт в немилости! — писал французский философ. — Это стоит для
