Если не ошибаюсь?
— Да! – подтвердил Философ. – Да – великий мыслитель всех времен и народов Эммануил Енчмен! Вся философия человечества во все времена только и делала, что загромождала сознание человечества всяким дерьмом, а Эммануилу Енчмену предназначено историей расчистить авгиевы конюшни! Более благородной роли ни у одного на свете человека еще не было!
Ну вот, теперь, кроме всего прочего, они оба – Бурый Философ и Корнилов – подтвердили друг перед другом, что они знакомы, что Корнилов книжечку Енчмена от Бурого получил и даже прочитал ее, что...
Дальше Корнилов додумать не успел – Леночка снова бросилась к Бореньке, у нее было такое движение, словно она вот-вот опустится перед ним на колени, и она сказала с мольбой:
— Боренька! Умоляю тебя – скажи!
— Что? Сказать?
— Ну вот те самые главные, самые истинные два слова? – скажи? Которые – истинные? Которые – без мусора! В которых нет ничего на свете лишнего и даже – не может быть! Скажи?!
— А-а-а...— наконец понял Боренька.— Не два, а три. Три слова.
— Три! Это еще лучше! Скажи?
— Ты... моя... жена...
Леночка вытаращила глазенки, потом закрыла их, вздохнула и так, с закрытыми глазами, засмеялась. Низким каким-то голосом засмеялась, не своим – свой у нее был звонкий, почти детский, но тут она стала похожей на женщину зрелую, может быть, уже перезревшую, начавшую стареть, а Бурый Философ, когда она провела руками по его лицу, по щетинистым кудрям, был в этих руках словно ребенок, Леночка сказала:
— Так... Так ты сказал, Боренька. Правильно сказал.
— Конечно, правильно... – Боренька пожал плечами. Еще он сказал Леночке: – Я ему Енчмена дал. Он, я вижу, Енчмена прочитал...
«Он» – это был Корнилов.
— Боренька?! – удивилась Леночка. – Ты, оказывается, Петра Николаевича знаешь? Вы, оказывается, уже встречались?
— Мы – встречались, – подтвердил Бурый Философ. – Один раз. Так вы прочитали труд Енчмена, товарищ Корнилов? Почему-то мне кажется, что вы ничего в этом труде не поняли?
— Почему же вам это кажется? – заинтересовался Корнилов.
— У вас воспитание не то. У вас очень вредное воспитание. Кроме того, до меня дошли слухи, что вы и сами в недавнем прошлом философ. То есть мусорщик, отрицательный элемент. Так прочитали вы Енчмена или нет? Проштудировали?
— Не успел.
— Свободного времени не было? Ни минуты?
— Болел. Вы видели, что я в тот раз, когда вы дали мне эту брошюрку, был тяжело ранен.
— Жаль, жаль... Действительно, только я вам дал книгу, только вы успели посмотреть заголовок, как вас ударили. И сильно ударили, книга выпала у вас из рук на землю. Я хотел ее подобрать, отдать кому-нибудь другому, но тут подобрали вас и унесли вместе с книгой. Жаль-жаль – сами не читали как следует и другого какого-нибудь внимательного и благодарного читателя лишили возможности. У меня очень немного свободных экземпляров этого труда.
— Боренька! – снова вступила в разговор Леночка. – Боренька, ты был в той страшной драке веревочников, да? Почему же ты ничего не сказал мне об этом? Ты видел, как ударили Петра Николаевича? Ты знаешь, кто это сделал? А следователь, наверное, спрашивает у Петра Николаевича – кто? – а Петр Николаевич не знает... Ведь вас об этом спрашивают, Петр Николаевич? Мне кажется, и следствия-то без такого вопроса не может быть, да?
— Я этого не видел, – сказал Боренька. – Я этого не знаю.
— Вполне может быть, что Боренька этого не видел... – подтвердил Корнилов. – Вполне. Он в это время кричал: «Долой Декарта!» А почему именно Декарта? Почему именно его – не пойму? А? Или, может быть, я тогда ослышался?
Леночка посмотрела на Бореньку – и это было уже выражением ее тревоги, а на Корнилова она посмотрела с опасением. «Петр Николаевич! – как бы сказала она. – Пожалуйста, Петр Николаевич, не сделайте чего-нибудь такого. Чего-нибудь нехорошего!», но что Леночка понимала под «нехорошим», Корнилов точно не знал.
Бурый же Философ сказал:
— Почему «Долой Декарта!»? Это вам, наверное, послышалось. А, впрочем, не все ли равно – кого долой»?! Декарта или Канта. «Долой!» – вот что главное! Долой многовековой бред, называемый классической философией! Так же, как наши трудящиеся в несколько месяцев избавились от эксплуататоров – от капиталистов и помещиков, так же они должны навсегда избавиться от галиматьи, которую веками эксплуататоры вдалбливали им в головы! Если этого не будет – и революция, и гражданская война, и вся борьба трудящихся с поработителями потеряет смысл! Конечно, потеряет! Если оставить в головах людей старое сознание, из него обязательно снова вырастет эксплуататор. Ну, может быть, он и не в точности повторится в капиталисте и в помещике, он, скорее всего, найдет другой какой-нибудь внешний облик, но по существу он все равно будет не кто иной, как эксплуататор. Так говорит великий человек, ученый и революционер Эммануил Енчмен... – Бурый Философ запустил обе руки в жесткую свою шевелюру, сощурил глаза: – «Мировоззрение – это эксплуататорская выдумка; с наступлением эпохи пролетарской диктатуры мы против мировоззрения. Мы за пролетарскую и грядущую коммунистическую единую систему органических движений!» И дальше: «Неизбежна гибель эксплуататорских высших и вечных ценностей, таких, как разум, познание, логика и идеология вообще!». Все это, все эти слова о высших и вечных, познаниях и разумах, – все их Енчмен берет в кавычки... Можете меня проверить, товарищ Корнилов, – посмотрите страницу семьдесят вторую, заключительную в «Теории новой биологии». Кстати, я не вижу у вас этой книги, где она? Не потеряли?
— На печке... – сказал Корнилов.
— На печке? Там ей место?
— Я там ее читал... Выздоравливал и читал лежа. Лежать больше негде, только на печке.
— Нет-нет – эту книгу у вас надо сию минуту забрать!
— Привстаньте на приступку, она там лежит в головах.
— В головах! Это где же на печке голова, а где у нее ноги? – спросил Бурый Философ, однако на приступку привстал, пошарил рукой и книжечку Енчмена обнаружил. – Прекрасно! Книга цела и невредима! Слава богу!
— Бог-то при чем? – спросил Корнилов с удивлением.
— Бог действительно ни при чем! – согласился Бурый Философ.— Бог ни при чем никогда и ни в чем, а я извиняюсь!
— Вы знали Енчмена лично?
— Не только знал – я был в той группе студентов рабочего факультета, которые набирали его книгу в типографии.
— Вы учились в
