крылатые лекари будут жалить и его. Они думают о себе, и все живое думает о себе, и только о себе. Если это вредит другому – наплевать, лишь бы себе не в обиду…
Затем он похлопал руками в воздухе, приговаривая:
– К черту маленьких крылатых лекарей!
Хозяин. Жак, знаешь ли ты басню о Гаро?
Жак. Знаю.
Хозяин. Что ты о ней думаешь?
Жак. Дрянная басня.
Хозяин. Легко сказать!
Жак. И доказать нетрудно. Если бы вместо желудей на дубе росли тыквы, разве этот дурак Гаро заснул бы под дубом? А если б он не заснул под дубом, то не все ли равно было бы его носу, падают ли оттуда тыквы или желуди? Читайте эту басню своим детям.
Хозяин. Один философ, твой тезка, запрещает читать ее.
Жак. У всякого свои взгляды, и Жан-Жак не Жак.
Хозяин. Тем хуже для Жака.
Жак. Кто может быть в этом уверен, пока мы еще не дошли до последнего слова последней строки той страницы, которую мы заполняем в великом свитке!
Хозяин. О чем ты думаешь?
Жак. Я думаю о том, что, пока вы говорили, а я отвечал, вы говорили независимо от своей воли, а я отвечал независимо от своей.
Хозяин. А еще о чем?
Жак. Еще? Что мы с вами две живые и мыслящие машины.
Хозяин. А на что же теперь направлена твоя воля?
Жак. Да все осталось по-прежнему. Только в обеих машинах действует еще одна пружина.
Хозяин. И эта пружина…
Жак. Черт меня побери, если я думаю, что она может действовать без причины. Мой капитан говорил: «Дайте причину, и от нее произойдет действие: от слабой причины – слабое действие; от мгновенной причины – мгновенное действие; от перемежающейся причины – перемежающееся действие; от временной причины – временное действие; от прекращенной причины – никакого действия».
Хозяин. Но я чувствую, – по крайней мере мне так кажется, – будто внутри себя я свободен, точно так же, как я чувствую, что думаю.
Жак. Мой капитан говорил: «Да, вы чувствуете это теперь, когда ничего не хотите; но захотите ли вы свалиться с лошади?»
Хозяин. Так что же, и свалюсь!
Жак. Радостно, без отвращения, без усилия, как тогда, когда вам заблагорассудится слезть у ворот постоялого двора?
Хозяин. Не совсем; но не все ли мне равно, лишь бы я свалился и доказал себе, что я свободен.
Жак. Мой капитан говорил: «Как! Неужели вы не видите, что без моего возражения вам никогда не пришла бы в голову фантазия сломать себе шею? Выходит, что я беру вас за ногу и выбрасываю из седла. Если ваше падение что-либо доказывает, то не то, что вы свободны, а лишь то, что вы спятили». Мой капитан говорил еще, что пользование свободой, осуществляемое без основания, является типичным свойством маньяка.
Хозяин. Это для меня слишком мудрено; но, в отличие от тебя и твоего капитана, я верю, что хочу, когда хочу.
Жак. Но если вы и сейчас и всегда были хозяином своей воли, то почему бы вам не захотеть и не влюбиться в мартышку? Почему не перестали вы любить Агату, когда вам этого хотелось? Три четверти нашей жизни, сударь, мы проводим в том, что хотим чего-либо и не делаем этого.
Хозяин. Да, это так.
Жак. И делаем, когда не хотим.
Хозяин. Докажи-ка это.
Жак. Если вам угодно.
Хозяин. Угодно.
Жак. Будет сделано, а теперь поговорим о другом…
После этих шуток и нескольких других речей в том же духе собеседники умолкли. Жак приподнял поля своей огромной шляпы: она же – дождевой зонтик в дурную погоду, солнечный зонтик в хорошую, головной убор во всякую погоду, темный склеп, в котором один из лучших умов, когда-либо существовавших, вопрошал судьбу в важных случаях. Когда поля шляпы были подняты, лицо находилось приблизительно в середине всей фигуры; когда они были спущены, Жак не видел перед собой и на расстоянии десяти шагов, отчего у него создалась привычка держать нос по ветру, так что о его шляпе можно было по справедливости сказать:
Os illi sublime dedit, coelumque tueri
Jussit, et erectos ad sidera tollere vullus[23].
Итак, Жак, приподняв свою огромную шляпу и блуждая взором по полям, заметил землепашца, который тщетно колотил одну из двух лошадей, впряженных в плуг. Лошадь эта, молодая и сильная, легла в борозду, и сколько землепашец ни дергал ее за повод, сколько ни просил, ни ласкал, ни угрожал, ни ругался, ни бил, – животное лежало неподвижно и упорно отказывалось подняться.
Жак, поразмыслив некоторое время над этой сценой, сказал своему Хозяину, который также обратил на нее внимание:
– Знаете ли, сударь, что там происходит?
Хозяин. А что же, по-твоему, там происходит, кроме того, что я вижу?
Жак. Не угадываете?
Хозяин. Нет. А ты угадал?
Жак. Угадал, что это глупое, заносчивое, ленивое животное – городской житель, который, гордясь прежним своим званием верховой лошади, презирает плуг; словом, эта лошадь олицетворяет Жака, которого вы видите перед собой, и других таких же подлых негодяев, бросивших деревню, чтоб носить ливрею в городе, и предпочитающих выпрашивать кусок хлеба на улицах или умирать с голоду, вместо того чтобы вернуться к земледелию – самому полезному и почетному из ремесел.
Хозяин расхохотался, а Жак, обращаясь к землепашцу, до которого не долетали его слова, сказал:
– Бедный малый, бей, бей, сколько влезет: у нее уже выработался характер, и ты оборвешь еще не один ремешок у своего кнута, прежде чем внушишь этой гнусной твари хоть сколько-нибудь подлинного достоинства и малейшую охоту к труду…
Хозяин продолжал смеяться. Жак, наполовину от нетерпения, наполовину из жалости, встал, направился к землепашцу и, не пройдя и двухсот шагов, повернулся к своему Хозяину и закричал:
– Сударь, сюда, сюда! Это ваша лошадь, ваша лошадь!
Действительно, это была она. Не успело животное узнать Жака и его Хозяина, как оно поднялось по своей воле, встряхнуло гривой, задрожало, встало на дыбы и с нежностью приблизило морду к морде своего сотоварища. Тем временем Жак с возмущением цедил сквозь зубы:
– Мерзавка, гадина, лентяйка! Закатить бы тебе двадцать пинков!..
Хозяин, напротив, целовал лошадь, одной рукой гладил ей бок, другой похлопывал по спине и, чуть не плача от радости, восклицал:
– Моя лошадь! Моя бедная лошадь! Наконец-то я тебя нашел!
Землепашец недоумевал.
– Я вижу, господа, – сказал он, – что эта лошадь принадлежала вам; тем не менее я владею ею вполне законно: я купил ее на последней ярмарке. Если бы вы, однако, пожелали взять ее назад за две трети той цены, которую я уплатил за нее, то вы оказали бы мне большую услугу, ибо я не знаю, что с ней делать. Когда выводишь ее из конюшни, она сам дьявол; когда хочешь запрячь – еще того хуже; когда она попадает на поле, она ложится и скорее позволит себя убить, нежели потерпит, чтобы на нее надели хомут или навьючили на спину мешок. Не смилуетесь ли вы, господа, надо мной и не избавите ли меня от этого проклятого животного? Красавец конь, но годится только, чтоб приплясывать под всадником; а мне это ни к чему…
Ему предложили в обмен любую из двух других лошадей на выбор; он согласился, и оба наши путешественника не спеша вернулись к тому месту, где отдыхали, и оттуда, к своему удовлетворению, увидели, что лошадь, уступленная ими землепашцу, безропотно примирилась со своим новым положением.
Жак. Что скажете, сударь?
Хозяин. Что скажу? Скажу, что тебя вдохновляет либо Бог, либо дьявол, хоть и не знаю, кто именно. Жак, друг мой, боюсь, что в тебя вселился дьявол.
Жак. Почему дьявол?
Хозяин. Потому, что ты творишь чудеса, и твои поучения крайне подозрительны.
Жак. А что общего между поучениями, которые читаешь, и чудесами, которые творишь?
Хозяин. Вижу, что ты не знаком с доном Ла Тастом.
Жак. А что говорит этот дон Ла Таст, с которым я не знаком?
Хозяин. Он говорит, что и Бог и дьявол одинаково творят чудеса.
Жак. А как же он отличает божьи чудеса от дьявольских?
Хозяин. На основании поучений. Если поучения хороши, то чудеса – от Бога, а если плохи, то – от дьявола.
Здесь Жак засвистал, а затем
