Жена Кузьмича поднялась на пригорок, чтобы подольше видеть нашу удаляющуюся полуторку.
Всё было покончено с этим. Мы оставляли Москву.
Теперь я сидела в кабине рядом с Кузьмичом, который ехал в нашей машине, чтобы показывать дорогу. Водитель был знаменитый Лёньчик Недобежкин. Но, вероятно, я одна только знала, чем именно он знаменит. Учитывая возможность таких воспоминаний, Лёньчик не вдохновлялся моим соседством. Кузьмич тоже молчал, насупившись.
Мне, наверно, было лучше всех: я ни с кем не прощалась, никого не оставляла. А может быть, это как раз плохо? Мне было двадцать два, из них год я воевала, что вполне официально учитывалось за два. То, что происходило раньше: Москва, курсы, вся жизнь на гражданке — все тонуло в лиловой воде.
Мы ехали днем и ночью. Спали и ели в машине. Когда водители отдыхали, их заменял кто-нибудь из наших: Бельчик, Олег или Петров. Один раз даже мне дали «подержаться за баранку», но это было уже под вечер, я перестала видеть, и тем дело кончилось. Больше меня к рулю не подпускали даже днем, хотя в этом не было ни тени логики.
Только раз мы остановились на ночлег. Это было в конце длинного и очень трудного дня. Трижды за этот день нас облетали «мессеры». Они шли на запад, отбомбившись, и строчили из пулеметов напропалую. А мы, лёжа то в кювете, то в овсах, умирали от страха за нашу взрывчатку.
Ночь наступала очень светлая, и вполне можно было ждать продолжения. Дед дал команду сделать привал.
Это был старинный русский городок, о котором писал Карамзин. Пушкин бывал в нем несчётное число раз. И Лев Толстой — тоже. И кажется, Островский здесь написал «Грозу». Берег реки выглядел как декорация, и можно было поверить, что именно тут происходили все эти купеческие драмы.
Заросли камышей, и крошечные островки, и лодки, застывшие в неподвижности, выглядели удивительно безмятежными. Дорога вилась по берегу. Нигде не было видно ни души.
Когда въехали в город, все объяснилось. Это был город мертвых. В нем не осталось и половины домов. Видно было, что по нему били артиллерия и авиация. Кузьмич сказал, что лучшие здания подорвали на минах замедленного действия и что с такой яростью немцы обрушились на город потому, что отсюда их дважды выбивали. И в последний раз они уже чувствовали, что больше не вернутся.
Город лежал в руинах, но страшнее их были дома, словно вывернутые наизнанку. И всюду печки, печки — непременная деталь фронтового пейзажа. То, что они стояли такие невредимые среди хаоса, всегда удивляло меня, и казалось, что печки сами выбежали из домов, когда началась бомбежка, как выбегают кошки и собаки, предчувствуя землетрясение.
Дед, видимо, оставил мысль о ночлеге здесь. Его машина прибавила скорость. И вдруг из этого мертвого царства до нас донеслись в высшей степени странные звуки: какой-то знакомый фокстрот. Бельчик, который на этом собаку съел, постучал в заднюю стенку кабины и закричал:
— Черныш! Слышишь? «Рио-Рита»!
Ничего нельзя было придумать глупее.
Но головная машина круто повернула и подъехала под самые окна, из которых и лилась «Рио-Рита». Костя выскочил из машины так стремительно, словно боялся опоздать. Обрадовавшись, наши тоже спрыгнули на землю. Я осталась в кабине: мне достаточно попадало за эти танцы...
Музыка прекратилась: в доме увидели нас. В окно показались какие-то девчонки и мальчишки. Дед вступил с ними в переговоры. Лёньчик, который всегда и всюду оказывался «в числе драки», прибежал и сказал, что приказано вкатывать машину во двор и маскировать ветками.
Мне не оставалось ничего другого, как подойти к нашим с безразличным видом. Дед стоял, положив локти на раму окна с наружной стороны, и неторопливо расспрашивал ребят, кто они, как жили «под немцами» и по какому случаю веселятся.
Те отвечали, что при немцах прятались по погребам, почему их и не угнали в Германию, а празднуют они день рождения Анечки. Только и всего!
— Отпразднуем Анечкин день рождения, — сказал Дед и, подтянувшись на руках, перемахнул через окно. — Жизнь идет своим ходом! — удовлетворенно заметил он, обернувшись к нам и как бы объясняя свою причуду.
Вся эта молодежь была на седьмом небе от того, что мы остановились у них.
Мальчишки здесь кружились все не старше шестнадцати, а девушки попадались и за двадцать. Завели опять патефон, и я оглянуться не успела, как наши подхватили этих двадцатилетних и наяривали с ними «Рио-Риту». Особенно свирепствовал Тима, которого ни разу не трясло с тех пор, как мы выехали. Не танцевал только Петров. Он смотрел на пары с какой-то туманной улыбкой, словно видя что-то другое, о чем напоминала ему эта музыка. Я спросила: что он, вообще не танцует? Он ответил:
— До конца войны — нет.
Глупо. Что-то вроде незабудок на носовом платке.
Костя открывал штыком консервные банки и ставил на стол. Дед решил устроить Анечке настоящие именины. Она оказалась белокурой десятиклассницей. И в данный момент старательно перебирала ножками, чтобы не осрамиться перед таким столичным львом, как Бельчик.
Мальчишки, немедленно узнавшие Деда, сгрудились вокруг него и смотрели ему в рот, хотя он не говорил ничего особенного, а только: «Отрежь сала», «На, откупори», «Куда дели сыр?» и тому подобное.
Да, жизнь шла своим ходом. Мальчишки жаждали подвига, не подозревая, что стоят на его пороге, а девушки ждали необыкновенных встреч, не догадываясь об их мимолетности.
Мне стало грустно, я вышла во двор. Лёньчик хлопотал вокруг машины, хотя тут дела вовсе не было.
— А ты почему не танцуешь? — спросила я, вспомнив, что Лёньчик страстный танцор.
— Какие танцы, товарищ Сапрыкина! — махнул он рукой.
Я машинально обернулась. Моя настоящая фамилия не должна была звучать здесь. Лёньчик, безусловно, знал это, но обуреваемый воспоминаниями, дал маху. Как всегда.
— Попросили бы Деда оставить меня.
— Где оставить? — не поняла я.
— С вами.
— А кто же обратно поведет машину?
Лёньчик оживился.
— Не надо ее вести обратно. Мне Костя сказал, там вполне машина пройдет. А им как раз требуется! У них одна грузовая есть, трофейная. И еще одна как раз подойдет.
Я всё поняла: Лёньчик оставался таким же легковером, каким я его знала. Костя бессовестно «разыграл» его.
— Подумай, Лёньчик, какая машина? Там же болото, рвы противотанковые нарыты, конь не пройдет.
— Так то конь, — со знакомой непоследовательностью возразил Лёньчик.
Вероятно, надеясь разжалобить меня, он спросил:
— А помните, как мы на Юго-Западном?
Помнила ли я? Еще бы!
Я очень хорошо помнила то зимнее утро, когда впервые увидела Лёньчика Недобежкина.
— Вам, братцы, повезло, — сказал начальник, — прислали из Москвы новую машину. Совершенно новую. Вот вы на ней и двигайтесь на передний край. И водитель есть, москвич. Словом, ступайте к начгару и шуруйте. Чтоб
