провела пальцем по груди. Теперь из него сочился лёгкий холодок, шёл под сердце, наполняя тело покоем.
— А ты? — Он открыл глаза. Счастливо улыбнулся, увидя совсем рядом бездонную черноту её глаз.
— Я-то что? Мне такая смерть — счастье, а тебе не простят. Кто от зависти, кто от бессмысленности. Не по статусу как-то — умереть на женщине, не находишь?
— Зато сколько помрёт от зависти! С собой в могилу пол-Кремля уволоку. Импотенция и простатит — профессиональная болезнь политиков.
— Значит, ты у меня исключение из правил.
— Правила, Ника, устанавливают сильные для слабых. Это всё, что я знаю и хочу знать о правилах.
Она потёрлась носом о его горячее ухо, шепнула:
— Ещё время есть?
— Смотря на что, — улыбнулся он.
— Смотри. — Она легко оттолкнулась, села, заломив руки, высоко подняла чёрную копну волос. — Смотришь?
— Ага. — Он положил ладонь на её красиво изогнувшиеся бедро, пальцы дрогнули, едва прикоснувшись к его тёплой шелковистой поверхности. Краска уже успела сбежать с её щёк, и теперь лицо Ники светилось матово-белой чистотой.
— Ты красива изначальной, библейской красотой, Ника, знаешь? — выдохнул он, щурясь от сладкой боли в груди.
— Глупый ты, Коба! — Она улыбнулась, улыбка всегда выходила хищной из-за чуть выдающихся из общего ряда острых клыков. Ему нравилось. Скорее, волновало, как видимый знак тайной опасности, исходившей от мощного женского естества, сокрытого в этом лёгком теле. — Кто сейчас способен такое сказать? Для этого добрым надо быть, а мужики сейчас тужатся, кто кого круче. От этого тупеют и становятся похожи на быков-производителей. Видел? Шея, ломом не сломать, это самое, как два футбольных мяча, взгляд тупой, как пробка от портвейна. Вот у таких, чтоб ты знал, рога-то и растут!
— А я, чтоб ты знала, только этим и занимаюсь. Национальный чемпионат по крутизне. Как Лёлик помер, так и начали письками меряться. До сих пор не успокоятся. От страны уже ничего не осталось, а они всё лбы да хребты друг у дружки на излом пробуют.
— Ты, Коба, другой. Ты сам по себе. Тебе можно быть и добрым и глупым, с тебя не убудет.
Само собой получилось, что он привык к этому «Коба». Однажды само собой у неё выскочило — Коба.[20] Долго хохотала. Говорила, подходит больше всего, и коротко, можно проорать, если приспичит, и по-партийному скромно.
Смеялись оба, до слёз. Потом, он понял, женщина умная и чуткая, Ника ничего не делала без причины, пусть даже подсознательной. За этим шутливым прозвищем что-то должно было быть. Так просто такие ассоциации не всплывают.
— Скажи, Ника, умница моя, — он приподнялся на локте, потянулся за папиросой. — Кто была девушка по имени Ракель?
— Не поняла? — Ника встряхнула головкой. — Какая?
— Не знаю, поэтому и спрашиваю.
Ника чиркнула зажигалкой, дала ему прикурить, закурила сама, села напротив, заложив по-турецки ноги.
— Тогда, будь добр, вспомни, при каких обстоятельствах ты услышал это имя.
— Обстоятельства роли не играют. — Старостин обратил внимание, как опять стали бездонными её глаза. — Если хочешь, могу вспомнить дословно.
Он давно развил в себе способность цепко схватывать и долго хранить в памяти все случайно обронённые фразы, так или иначе выпадавшие из контекста разговора. Память у него была, как у всякого серьёзного человека, злая.
— «Не дай бог дону Альфонсу однажды утром проснуться и обнаружить рядом в постели вместо Ракели красавицу Эсфирь».
— Теперь понятно. — Она сбила тёмно-красным ноготком мизинца пепел. — Коба, это сказал страшный и опасный для тебя человек.
Из чёрной глубины глаз к поверхности поднялись искристые льдинки.
— Дон Альфонсо был королём Кастилии, ради любви к еврейской девушке Ракели наплевавший на Священную войну. Семь лет её любовь хранила его и его королевство от войны, пока благородным донам не осточертело сидеть в замках и грызться с костлявыми жёнушками. Им хотелось войны и подвигов, крови неверных и сочных тел их жён. Вполне веские аргументы, ты не находишь?
— Дальше.
— А что дальше? Когда единственное препятствие на пути к великим походам — бестолковая женская любовь, кого оно остановит? Её убили, освободив лидера от ведьмаковских чар иноверки. А чем прославилась Эсфирь, ты, надеюсь, знаешь.
— Ну Библию-то я читал.
Ника ноготком начертила на своём бедре угловатые знаки. Откинула волосы с лица.
— А кто-то читал «Иудейскую войну» Фейхтвангера и узнал, что последнюю царицу Израиля звали Береника. В меня назвали в её честь. Для Ивана Старостина иметь еврейскую любовницу… Мне страшно за тебя, Коба. Когда начинают копаться в метриках твоих близких — жди беды.
Он заглянул в её иссиня-чёрные глаза с белёсыми, как у кошки разводами. Она порой удивляла, порой пугала, вдруг затихнув, подолгу разглядывая что-то не видимое ему, зрачки расширялись, всё заливая своей непроницаемой чернотой, где была она тогда, в какие бездны, в какие выси уносилась, легко скользя упругим гибким телом. Она была тоньше, в тысячу раз тоньше его, чуткая нечеловеческой сутью, он, насмотревшийся вдосталь на человеческую подлость, обмануться уже был не в состоянии, но всякий раз удивлялся её способности с одного взгляда, с одной фразы считать человека, до самого дна, до самого затхлого закоулка. И не липла же, в отличии от него, к ней вся эта грязь, так и оставалась она, выныривая из зловонной тины чужого нутра, чистой и лёгкой, как и была.
— Коба, ты полежи, тебе, я поняла, надо подумать. Пойду сварю кофе. И что-то есть захотелось. Червячок уже проснулся.
Она задорно хлопнула себя по плоскому смуглому животу и улыбнулась. Глаза остались подёрнутыми чёрным льдом.
Когда она вернулась, Старостин докуривал третью папиросу. Он успел перегореть, первый приступ ярости быстро схлынул. Он спокойно просчитал ситуацию, сеть вязалась.
Кочубей в ней, само собой, был не на первых ролях, дело не в нём, а в тех, к кому тянулась крысиная цепочка его следов, люди на подбор — зубры, одним выстрелом не завалишь, всё старые кадры, в Движении с первых дней, а вскрытую — ещё дольше. Недовольных всегда полно, опаснее срыто недовольные, не разбрызгивающие злобу по мелочам, копящие её для удара. Такие были, по одиночке
