тюремной капсуле, – тебе стоит сосредоточиться и выполнить задание.
Я кивнул:
– Удачи.
– Что?
– Я подумал, кто-то должен это сказать. Непохоже, что это будешь ты.
Маленькая пауза. Затем Сакарян выдавил из себя неохотный смешок:
– Хорошо. Наслаждайся операцией, Вейл. Наслаждайся своим обновлением. Но имей в виду – все это не бесплатно, и скоро я выставлю тебе счет.
Он вышел, а я задумчиво посмотрел ему вслед. Неудивительно, что Идальго обошел Мадекве в заботах Сакаряна – именно его имя в конечном итоге гарантировало эту сделку. Я прикинул, что без магии Идальго я бы сейчас, скорее всего, торчал в камере. А то и похуже.
Но я бы многое отдал за то, чтобы узнать, какую роль в этом сыграли Астрид Гаскелл и Земной надзор. Сколько заинтересованных сторон будет скрываться в тени вокруг Нины Учаримы, когда я до нее доберусь. И насколько надежным было обещание отвезти меня домой, даже если мне каким-то образом удастся разыграть эту карту.
Кто-то, мрачно вспомнил я, обещал вернуть домой и Павла Торреса.
И посмотрите, что из этого вышло.
Глава сороковая
Где-то кричит восьмилетний ребенок из трущоб, тщетно призывая самую сильную магию слов, какую он только знает, лишь бы унять эту нарастающую, пропитывающую все тело агонию.
«Больно, как же больно, нет, прекратите, ПРЕКРАТИТЕ, вы, пидоры, уроды, что б вы сдохли, ПОШЛИ ВЫ НА ХУЙ, ПРЕКРАТИТЕ, ПРЕКРАТИТЕ…» Силы иссякают, сопротивление ослабевает, насилие превращается в слезы. «Остановитесь, очень больно, пожалуйста, прекратите, прекратите, пожалуйста, хватит, нет, пожалуйста, хватит… Я хочу к маме, я хочу к маме, я хочу…»
«Тише, Хакан, дыши. Выдохни боль».
«Мама?»
«Я не твоя мама. Но сейчас я могу помочь тебе больше, чем она. Дыши и отпусти боль. Она отступит, твое тело поймет, как справиться».
«Но мне так больно…»
Он хнычет, последние силы тают, превращаясь в слабый огарок свечи.
«Да, это больно. Все дело в том, что прямо сейчас на твой гипоталамус и соматосенсорную кору устанавливается необработанный нейронный интерфейс. Это нарушает способность организма интерпретировать боль и делает внешние обезболивающие меры неэффективными. Но пока мы говорим, твое тело и запатентованные системы «Блонд Вайсьютис», к которым оно подключается, заново изучают свои отношения. Дыхание помогает».
«Мама, мама, мамочка, мумумумуму…»
«Нет, прекрати. Твоей мамы здесь нет, она тебе не поможет. Послушай меня».
«Кто…»
Замутненный болью и замешательством вопрос все равно мерцает, словно монета в иле на морском дне, словно всплеск солнечного света на рябой поверхности воды далеко-далеко наверху. Он уже задан, ожидает завершения, медленно выходит из ножен сияющий клинок, острие, цель, путь назад к себе.
«Кто… ты такая?»
«Я – Осирис. Я здесь, чтобы помочь».
И, подобно волшебству, которое не могли зажечь запретные слова, голос приносит крошечное, еле уловимое облегчение боли.
«Я – Осирис, отныне и навсегда я буду с тобой. Я буду видеть твоими глазами, я буду слышать твоими ушами, я никогда не буду спать. Ты можешь обращаться ко мне в любое время, и я отвечу и помогу всем, чем смогу. Всю оставшуюся жизнь мы будем расти вместе, наше выживание и цели будут общими, и мы никогда не расстанемся».
«А теперь – дыши, дыши, маленький Хакан, дыши – твоя боль исчезает… исчезает… исчезла».
И, словно туман, сдутый с оконного стекла, боль исчезла.
* * *
Общежитие «Эл-СИП» простерлось вглубь острова от изгиба Корал-Бэй. Скромные двухуровневые апартаменты радиальными рядами расходились от небольшого центрального комплекса. Образцовое жилье, построенное «Блонд Вайсьютис» для бедолаг из низшего класса, вырванных из нищеты по всей Австралазии, чьи дети как ценные корпоративные активы учатся в Эксмуте, а здесь, в ультрасовременных домах, их ближайшие родственники живут в нескольких минутах ходьбы от одного из лучших пляжей, какой только может предложить Западная Австралия: белый песок, голубое небо, прозрачные безопасные воды. Семейные кредиты L-SIP покрывают расходы на проживание, наиболее эффективные дети могут рассчитывать на бонусные выплаты, а у родственников есть возможность устроиться на работу в сфере экологического мониторинга или высококлассного туризма поблизости. Общежитие находится достаточно близко к Эксмуту, чтобы опровергнуть любые обвинения в том, что детей вырывают из объятия семей, но достаточно далеко, чтобы аккуратно устранить любое семейное влияние, выходящее за рамки символического. Автобусы ходят дважды в месяц для двухдневных визитов с ночевкой, правда, право на них надо еще заработать, а для более продолжительного семейного общения, на неделю или две, возможности предоставляются каждые четыре месяца.
Я выхожу из автобуса в ослепительно голубое сияние и облако бледной пыли, поднятой детьми помладше, когда те устремляются в комплекс навстречу матерям, бабушкам, дедушкам, опекунам с менее очевидными семейными связями, а иногда, в самых странных случаях, навстречу отцам. Мои глаза рефлекторно щурятся от яркого света. Я иду по дороге между двухуровневыми апартаментами с щемящим чувством утраты в животе, предчувствуя, что найду на этот раз.
Тем не менее вид пустующего помещения поражает меня словно удар под дых.
Пластиковые складные стулья убраны, барбекю отдраено до блеска и приставлено к грязно-белой стене. Даже китайские колокольчики из витражного стекла, которые она сделала, исчезли. В воздухе висит лишь слабый остаточный запах химического моющего средства – последний след уборочной команды, полившей тут все из шланга. Скорее всего, уже к концу недели сюда заедет кто-то новый.
«Она действительно сделала это, – тупо думаю я, – она, блядь, тупо ушла».
«Я пыталась тебя подготовить. Такая закономерность проявляется последнее время довольно часто, это не редкость».
«Ты, – я с трудом сглатываю, – заткнись».
Я стою там, вдыхая этот синтетический запах расставания, и тут дверь в соседний блок приоткрывается, а затем широко распахивается. Нерешительно выходит Лотти, коренастая, стойкая, настоящая бабушка Лотти с обветренными чертами лица цвета эбенового дерева, обесцвеченным светлым облаком волос и глубоко посаженными, устремленными к горизонту глазами. Я вижу, как все, что спрятал за непроницаемо каменной маской, отражается на ее лице. Рот Лотти сжимается, ноздри раздуваются, глаза расширяются.
– О, Хак, – говорит она, вытирая руки о свой гончарный фартук, – Хак, мне так жаль.
– Привет, Лотти, – отстраненно говорю я.
– Они спорили, они ругались. Она кричала на него всю неделю перед их отъездом.
– Тем не менее она ушла.
Лотти ничего не говорит. Подходит и берет меня за руки. У нее прохладные ладони, слегка влажные от глины, с которой она работала.
– Куда они уехали?
– Я не знаю, Хак, она мне не сказала. Может быть, в Перт. Оттуда он родом. Сказала, что его там ждет уйма работы.
– Звучит не слишком правдоподобно, – говорю я откуда-то очень
