борода. Оглянулся еврей на Христо и подошел не спеша:
— Ну, дай напиться, коли хороша вода.
«Принесло его, черта», — подумал Христо, остановил лошадь. А кляча тяжело дышит. По самые оглобли раздувает бока.
— Во что я тебе налью? — говорит Христо.
— Лей! — говорит старик и подставил горсть; сам смотрит на Христо.
Хотел грек оттолкнуть еврея, оглянулся — уж люди смотрят: чего старик из бочки пить просит среди улицы в осенний дождь?
Дернул Христо чоп, и побежала вода на мостовую светлой дугой. Набрал еврей в горсть, отхлебнул.
— Спасибо, — говорит, — хороша вода, — и губами почмокал. — Золотая эта вода! — И опять глянул на Христо.
Ударил Христо по кляче — поломал кнутовище.
— Зарезать черта паршивого, задушить надо гадюку, — сказал Христо.
XIII
Пригнал бочку домой и до вечера стерег с крыльца воду с золотом. Все старый черт из головы нейдет. Убить такого — семь грехов простится. Сидит, старая рухлядь, днем в потемках, а ночью читает толстые книги по корявым буквам. А что там каракулями написано? Все там есть, говорят люди. Про все они, проклятые, знают!
XIV
Выпил с досады две кварты крымского вина Христо и ночью погнал свою клячу на большую дорогу, прямо к татарскому кладбищу.
Луна уже поздняя была, и темно было дорогой. Грязь липкая клеит колеса. Еле тянет в гору проклятая кляча.
— Рвань ты! Сатана! Анафема!
Вырвал Христо из плетня здоровый прут держидерева, руки об колючки изодрал и стал колотить по лошади:
— Довези ты меня до дому и сдохни, панукла!
Возьмет свое грек, пусть тут Чатырдаг на дороге станет.
Темно. Еле нашел место Христо. Стал копать, рвать землю. Швырял во все стороны.
— Дорвусь, — шепчет Христо, — возьму свое, и пусть тут яма останется. Пусть дураки думают, зачем яма копана.
Хорошо берет лопата, как бритва острая.
Христо стал лопатой нагребать скользкое золото прямо в бочку. Конец уже. Ковырнул впотьмах: и вот она, рука, вот он, кинжал.
— А, — сказал Христо, — ты что на меня кинжалом наставилась? Будет грек турецкого кинжала бояться!
Спрыгнул грек в яму, наступил коленом на руку и стал разжимать пальцы.
Крепко держит проклятая турецкая рука. Кольцо на руке царапается. Христо губы прикусил от натуги, стал бить кулаком по мертвым пальцам.
Собака рядом возилась, лаяла во всю глотку. Уж все равно было Христо. Схватил он лопату и стал со всей силой сечь по проклятым пальцам. Как капусту в корыте толок Христо и на куски, в кашу истолок руку.
Взял кинжал.
Отер о землю рукоятку и сунул за пояс, за спину. Потом плюнул в яму, нашвырял ногой земли и тронул домой.
— Моя взяла! — сказал Христо и пошел весело под гору.
Проходил мимо татарского кладбища. Маячат каменные чалмы впотьмах.
— Эх вы, каменные башки! — крикнул Христо и стукнул кнутовищем по чалмам, где мог достать.
Весело стало Христо. Сел на дроги, ударил по кляче и пустился вскачь под гору. Звенит сзади золото, как смеется.
Бре! Разве не вырвет грек у турка золото? И кинжал ихний заклятый заткнул грек за пояс.
Запрятал Христо золото в погреб и лег спать веселый.
А наутро жена сказала, что сдохла кляча.
— Тьфу! — сказал Христо. — Туда ей и дорога. Перережь ей горло и продай татарам.
XV
На берегу, под обрывом, стояла хата. В ней жил старый мастер Мустафа-Али-Оглу Измирдан. Перед домом стояла широкая турецкая фелюга: килем на чурбанах, кольями подперта. Мустафа жмурился на низком осеннем солнце, щурил глаз и смотрел на фелюгу.
У фелюги бок пробит, торчат дубовые ребра. Ободрала бок на каменьях. Теперь терпит, ждет. А Мустафа острой стамеской кромсает деревянные лохмотья.
Рыба в море не ждет. Надо к среде ребятам спихнуть фелюгу в воду. Спешит Мустафа, упрел, стружки в бороде и красный фес на затылок съехал.
И вдруг из-за фелюги черный пес: выскочил, мохнатым хвостом машет, а за ним веселый грек Христо — крепкие усы, зубами светит, стучит прутиком по фелюге:
— Э, здорово, Мустафа Измирдан! Зачем тебе это барахло? — И ткнул Христо больную фелюгу под брюхо. — Что ты, сапожник, что весь век латки ставишь?
Мустафа надвинул фес и посмотрел из-под руки:
— Здравствуй, якши-адам, здорово, хороший человек. Что ты кричишь?
А Христо на месте не стоит, шуршит ногами в стружках.
— Такая мастеру работа нужна? — кричит. — Вот я тебе работу дам!
— Идем в хату, — сказал Мустафа и пошел к двери.
— Вот, — говорит Христо, — сделай мне новую фелюгу. Сделай, чтоб крепкая была, как бочонок, плотная, как орешек. Кругом крытая, чтоб ни щелочки. Чтоб, как утка, на волне играла.
Мустафа сидит на полу у стены и глядит на Христо. А Христо подсел к нему на корточки и прямо в лицо ему кричит:
— Большие паруса поставим, чтоб летала фелюга! На триста пудов грузу надо. Дубовые ребра, дубовый водорез!
— А что делать будешь? — спросил мастер.
— Рыбу буду возить, камсу, селедку из Керчи. По триста пудов.
— Умное дело, — сказал старик.
— Триста рублей, твой лес, — сказал Христо и встал.
Долго старик смотрел в пол, потом вскочил, как молодой.
— Идем, — говорит, — я тебе лес покажу. Демир! Железо — не дерево. — И взял Христо за рукав.
Ударили по рукам, и оставил Христо мастеру сто рублей.
— Хорошо, — говорит старик, — найму людей, скоро сделаем. А работу мою все знают.
И построил Мустафа Измирдан фелюгу для Христо.
Скрипка — не фелюга: гнутая, стройная, натяни только струны — запоет.
XVI
Прощается Христо с женой Фирой на пристани.
— Ну, довольно, — говорит, — я воду возил, пускай она меня повозит. Пойду за рыбой в Керчь. Ты меня скоро не жди.
Поднял парус Христо, только оттолкнулся от берега — прыгнул с пристани Филос-пес.
— Тьфу на тебя, — сказал Христо.
Не вернулся: нехорошо, говорят, назад раньше времени поворачивать.
Долго Фира вслед смотрела: горят на солнце новые паруса, режут ветер острым верхом. Вышла фелюга в море. Светит парус на зеленой воде.
— Как цветок в поле, — сказала Фира, вздохнула и пошла к дому.
До вечера шел Христо берегом. Вот уж два тополя прошел. Смотрит грек туда, где стояла каменная скала Элчан-Кайя: нет, нет корабля. Ходит зыбь над тем местом. Стал смотреть Христо в воду: нет, и в воде не видать каменных парусов.
Пропал Элчан-Кайя, пропал со всеми турками, а кинжал ихний заклятый здесь, за поясом.
И хлопнул Христо по боку; звякнул кинжал в новых ножнах, брякнул серебряными насечками.
«Теперь нечего мне бояться», и повернул прямо в море.
А что, не знает
