ни разу не доводилось встречать более внезапной, бурной, неукротимой страсти, чем та, которой был охвачен Шелли, когда я, по его просьбе, приехал к нему в Лондон. По тому, как он выглядел, как говорил и держался, создавалось впечатление, что он разрывается между былыми чувствами к Харриет, с которой он тогда еще не порвал, и охватившей его теперь страстью к Мэри; казалось, его рассудок уподобляется «маленькому государству, где вспыхнуло междоусобье»[864]. Глаза его были воспалены, волосы и одежда в беспорядке. Он схватил со стола склянку с морфием и воскликнул: «Теперь я с этим не расстаюсь»[865]. И добавил: «Я все время повторяю про себя строки Софокла, которые вы так любите цитировать:
Не родиться совсем — удел
лучший. Если ж родился ты,
В край, откуда явился, вновь
возвратиться скорее[866] [867]
Немного успокоившись, он сказал:
— Всякий, кто меня знает, должен понимать, что моей подругой жизни может стать только та, которая чувствует поэзию и разбирается в философии. Харриет — благородное существо, однако ни того, ни другого ей не дано.
— Но мне всегда казалось, что вы очень привязаны к Харриет, — возразил я.
— Если бы вы знали, как я ненавижу ее сестру, — сказал он, оставив без внимания мои слова.
«Благородным существом» он называл свою первую жену и в разговоре с другим другом, который еще жив, давая тем самым понять, что Харриет из благородства смирится с тем, что его сердце навсегда отдано другой. Она, однако, не смирилась, и он разрубил гордиев узел, покинув Англию вместе с мисс Годвин 28 июля 1814 года.
Вскоре после этого я получил письмо от Харриет, которая хотела меня видеть. Она жила в доме своего отца на Чэпел-стрит, Гровнор-сквер. Там-то она и сообщила мне обо всем, что случилось. Ее история, как уже говорилось, решительно противоречила предположению о том, что разрыв между нею и Шелли произошел по обоюдному согласию.
Тогда же она описала мне — отнюдь не в самых лестных выражениях — внешность новой возлюбленной Шелли, которую я еще ни разу не видел.
— Что же в таком случае он нашел в ней? — спросил я ее.
— Ровным счетом ничего, — ответила она, — если не считать того, что ее зовут Мэри, и не просто Мэри, а Мэри Уолстонкрафт.
На самом же деле Мэри Годвин была чрезвычайно хороша собой и умна. Впрочем, нет ничего удивительного в том, что Харриет не смогла оценить ее по достоинству.
Память о Харриет обязывает меня со всей определенностью заявить, что она была любящей и верной супругой и что поведение ее было совершенно безупречным и достойным всяческого уважения.
Мистер Хогг пишет: «Шелли говорил мне, что его друг Роберт Саути как-то сказал ему: «Мужчина должен уметь ужиться с любой женщиной. Я ведь не расстаюсь со своей женой. По-моему, в конечном счете семейная жизнь у всех одинакова. Выбор женщин невелик, да и разницы между ними, признаться, тоже нет никакой»» (Хогг, т. I, с. 423). «Любая женщина», полагаю, сказано было не случайно. Тем не менее менять жен, которых каждый из них выбрал, Саути со своей стороны считал вовсе не обязательным.
Мне Шелли тоже рассказывал об этом разговоре с Саути. Состоялся он осенью 1814 года после его возвращения из первой поездки по Швейцарии. Разговор происходил, насколько я помню, в кабинете у Саути, где висел портрет Мэри Уолстонкрафт[868]. Не могу сказать, был ли сам Саути влюблен в эту женщину, однако то, что он ей искренне восхищался, видно хотя бы из «Послания к Амосу Коттлю»[869], которым открывается «Исландская поэзия» (1797) последнего; после описания норвежского пейзажа Саути пишет:
Подобные картины как живые встают передо мной.
Когда я вспоминаю строки барда,
Воспевшего изгнанника из Ардебейла[870].
Запечатлела их и та, которой равных не было средь женщин.
При мысли, что сей светлый ум
До времени угас в могиле,
Душат слезы...[871]
Из пояснения к тексту следует, что Саути имеет в виду Мэри Уолстонкрафт и намекает на ее «Письма из Норвегии»[872].
Шелли давно знал Саути и хотел восстановить их близкие отношения, но Саути был не расположен дружить с ним. Указав на портрет, он выразил глубокое сожаление по поводу того, что дочь такой безупречной женщины оказалась в столь сомнительном положении. В этой связи Саути, весьма вероятно, и высказал мысль, которую процитировал мистер Хогг; возможно, его замечание было продиктовано нежными чувствами, которые он сам питал к Мэри Уолстонкрафт; кроме того, он хорошо знал Харриет и, по-видимому, считал ее идеальной женой.
Мало кто теперь помнит Харриет Шелли. Мне, однако, она хорошо запомнилась, и я постараюсь, по возможности подробно, описать ее внешность. У Харриет была прекрасная фигура: легкая, подвижная, изящная; черты лица правильные и миловидные; волосы светло-каштановые, причесанные скромно и со вкусом. Одевалась она, что называется, simplex munditis[873]. У нее был на редкость красивый цвет лица: сквозь матовую белизну прозрачной кожи пробивался нежный румянец. Голос у нее был приятный, манера говорить — самая откровенная и располагающая, настроение — неизменно бодрое, а смех — простодушный, звонкий и выразительный. К тому же она была хорошо образована. Читала много, но с выбором. Писала только письма, зато писала их превосходно. Природные чистосердечие и непосредственность столь наглядно проявлялись в ее поведении, что достаточно было всего раз оказаться в ее обществе, чтобы хорошо узнать ее. Она была очень привязана к мужу и всячески старалась приноровиться к его привычкам. Если они выезжали, она была украшением общества; если, напротив, жили замкнуто — не хандрила; если же путешествовали, ее целиком захватывала смена впечатлений.
Разумеется, никто из лично знавших Харриет и Мэри не станет отрицать, что с интеллектуальной точки зрения вторая жена подходила ему больше первой. Следует также учитывать, что интеллектуал, человек не от мира сего, больше нуждается в глубоком взаимопонимании, чем обычные люди. Однако Саути, который не любил интеллектуальных женщин и довольствовался той женой, какую имел, вполне мог полагать, что и Шелли не следовало изменять своим привязанностям.
Уехав из Англии в 1814 году, новобрачные отправились в путешествие по Европе. Из Швейцарии Шелли написал мне шесть писем, которые впоследствии были опубликованы вместе с «Шестинедельной поездкой» — своеобразным дневником, который во время их
