Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 143
С точки зрения И. Прохоровой: «Страх и вообще управление страхом — это первый признак непонимания ситуации. Когда включается террор, когда включается насилие — это признак растерянности: значит, что-то фундаментально изменилось, а мы не понимаем, что. Поэтому на всякий случай все придавим, потому что непонятно: что поощрять, что не поощрять. Давайте на всякий случай всех закатаем, а там разберемся. Эта логика, к сожалению, работает. Она работает не только в нашей стране, но наша страна всегда особенно радикальна. У нас всегда все слишком выпукло и ярко»[1034].
Страх как инструментарий в принципе наиболее понятен власти, поскольку в ее руках сосредоточено все. Разделение властей существует только на бумаге.
О страхе упоминает и Г. Павловский, подчеркивая опасность именно для правящего класса: «Один инструмент у всех на виду. Его не прячут, потому что весь его смысл — в демонстративности: арест, следствие и суд. Здесь предел любой автономии, субъектности интересов, любой частной и тем более политической репрезентации. Инструмент опасен для правящего круга. Если кому и бояться суда, то прежде всего людям, за многие годы выстроившим образ своей неприкасаемости»[1035].
Многие выводят этот феномен из того факта, что реально страной правит узкий чекистский круг, который профессионально заточен на поиск «врагов», что несет плохие последствия. Д. Глуховский говорит: «В советские-то времена партия и КГБ друг другу противостояли и конкурировали. А сейчас налицо всевластие спецслужб, которое в принципе всегда предвестник последних времен. Когда в Риме преторианцы — а это фактически спецслужбы — стали приходить к власти, это уже были последние, закатные времена для Рима. Люди, которые занимаются охраной, окапыванием, поиском угроз, люди профессионально подозрительные, — они не могут, не способны вести вперед страну»[1036].
Одновременно следует признать, что спецслужбы приходят к власти тогда, когда они востребованы. Л. Берия, например, после войны возглавлял у Сталина атомный проект, поскольку это был проект № 1 для страны в этой точке пространства и времени.
Система не может жить без врагов, которым должна противостоять. Именно враги задают понимание того, кто такие мы, что мы — это не они, что мы несомненно лучше. Враг не может быть победителем, поскольку в этом случае именно он станет героем, а не мы.
У. Эко говорит, что враг обязательно нужен, что победа над ним укрепляет систему: «Иметь врага важно не только для определения собственной идентичности, но еще и для того, чтобы был повод испытать нашу систему ценностей и продемонстрировать их окружающим. Так что, когда врага нет, его следует сотворить»[1037].
Любое сидение в кресле первого лица с неизбежностью порождает сакральные мотивы, поскольку упорная работа на укрепление вертикали власти с неизбежностью набрасывает «блестки» сакральности на шинель власти. Украине повезло, что пока ее президенты не сидят в своих креслах слишком долго. Более того, никто, кроме Л. Кучмы, вообще не поднялся на второй срок.
Сакрализация важна и нужна потому, что она находится в конфликте с материальным. Сакральное не меняется на материальное, как отмечал исследователь сакральности С. Этрен, в своем объяснении срыва палестино-израильских переговоров, когда там не удавалось меняться территориями[1038][1039].
Каждая страна имеет свой набор сакральных объектов, которые она готова защищать. Удержание его на официальном уровне часто вступает в противоречие с реальностью. С. Лебедев пишет о России: «Священная война и Победа — объекты насчитывающего десятилетия культа, который вполне можно назвать светской религией. Этот культ апеллирует именно к вере и поклонению, он внерационален и в этом смысле находится в глубоких противоречиях с памятью, историей, хотя якобы им служит»[1040].
Украина и Польша столкнулись с «разночтением» сакральностей, что становится препятствием в развитии отношений между странами[1041][1042]. Реально это длится уже не первое десятилетие.
Стресс, в котором проходила и проходит жизнь в советском и постсоветском пространствах, также несомненно повлиял на описываемые процессы обожествления власти. Это такой массовый стокгольмский синдром, когда жертвы прочно сливаются в чувствах со своими мучителями. Ведь независимого от власти гражданина не было тогда, не появился он и сегодня.
Войной за сакральное в советское и постсоветское время часто объясняют недостаток материального в жизни людей, поскольку враги покушаются на наши ценности. Отсюда не только мобилизационная экономика, но и такая же политика, которая на первое место выносит жизнь власти, а не гражданина.
3. Модель мира со множеством правд
Мир прошлого был достаточно унифицированным и потому простым. Когда сегодня нам предложили мир со множеством правд, то оказалось, что это очень сложный вариант мира для нашего понимания. Сложность его проявляется не просто в праве на правду, просто за этим следует право на независимое поведение, исходящее от такой правды. Сложность мира начинает выходить за пределы возможностей сложности управления, поскольку по законам кибернетики субъект управления должен иметь большее разнообразие, чем объект. Сегодня мы просто переименовали секретарей обкома в губернаторов, а секретаря ЦК — в президента, не дав им нужного инструментария для управления.
Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 143
