«Что ценило наше поколение в возрасте этих двух парней? Свободу ценили, независимость, ещё – оригинальность суждений, остроумие, знания, умение. Наверно, ещё что-то, и у каждого своё. Но хотелось, чтобы любой понимал, что ты много видел, всё знаешь, всё умеешь, ты надёжен, с тобой не пропадёшь, чтобы это понимал о тебе каждый, особенно девочки. А эти двое… Один рассказывает другому, как трудно идёт у него ремонт квартиры – и бригада попалась неудачная, и нет тех дверей, которые ему нравятся… Он весь увлечён этим ремонтом. И незаметно – ему так кажется, что незаметно – он подводит к тому, каких больших бабок всё это стоит. Раз подводит, два подводит, три. Или будь в наше время у нас квартиры и деньги, мы бы тоже жили другими интересами? Каждому поколению своё? Наверно так. Те, которые старше нас, тоже не понимали: «Вы не отдаёте себе отчёта…», «Как можно отказываться вступать в партию?» А мы их считали просто дрессированными. И эти нынешние нас тоже кем-то считают. У них на первом месте деньги и комфорт».
Митя с мудростью бывалого обитателя своей страны поглядывал на мелькавшие перед ним молодые лица и предрекал им горькие минуты прозрения. И, в первую очередь, из-за того, что не понимают они, как важна свобода, не ценят её. И вообще все эти ходячие кошельки – явное не то, ненадёжная публика.
Мир новых и мир бывших тихо уживались под одним небом.
Между тем, надвигался редкий календарный рубеж. И хотя вступление в следующее тысячелетие свершится лишь по окончании двухтысячного года, само появление даты с тремя нулями, смена единицы на двойку будоражили весь мир. В детстве Митя задумывался, как это будет происходить смена одной тыщи на другую? Очень хотелось дожить до такого момента.
«Ну вот, кажется, дожил, скоро свершится. Новое тысячелетие – граница, которая наводит на мысль об обновлении. В смысле, что надо успеть завершить старое и начать с нуля. Это напоминает уход в армию. По нетронутому снежку… Оставить всё позади, все верёвки обрезать, оборвать, а сам лёгкий и чистый, словно новорожденный младенец… Но не выйдет. Слишком много верёвок – не оборвать. Некоторые прочней стальных тросов. В зрелом возрасте нельзя начинать с красной строки, если предложение не дописано до точки».
Олег по телефону непременно хотел знать, как Митино здоровье, как зрение? Пришлось говорить на нелюбимую тему. А на вопрос: «Как сам-то?» трубка ответила:
– Руковожу кружком детского творчества. Удовлетворён не столько зарплатой, сколько тем, что имею помещение, где могу писать – бесплатную мастерскую. В выставках участвую. Вот на прошлой неделе очередная закончилась. Зашёл бы как-нибудь, ты ж моих последних работ не видел. И вообще давно не встречались.
Записывая, до какой станции метро ехать, на какой автобус пересаживаться, Митя подумал: «Не только не встречались, но и по телефону не разговаривали давно. Что-то мы начали по углам расползаться».
Студия Олега размещалась на первом этаже обычного жилого дома. Она занимала целую квартиру. В коридоре на стенах сплошным ковром висели детские рисунки, а одна комната полностью принадлежала руководителю кружка. Её стены были увешаны акварелями и рисунками карандашом, образцами замысловато-веньзелеватой резьбы по дереву и гравюрами. Под потолком распласталась, подвешенная на леске, планирующая птица: старый молоток обозначал тело и голову, а два потемневших от старости серпа – крылья. На полках стояли конструкции из металлических колец, пластмассовых шайб, резиновых трубок. Рядом со столом и вдоль стен жались друг к другу, повёрнутые к зрителю тыльной стороной, холсты на подрамниках.
– Это я не вывешиваю – тут всё-таки дети, – пояснил Олег и принялся расставлять на стулья свои работы.
Помещение мастерской, в которой царствовал беспорядок, стало расцветать сияньем красок и моментально преобразилось. Как, должно быть, здорово иметь талант художника и превращать простые куски материи в окна, глядящие в иной мир, в иное время. Захотел – и создал яркий праздник, как Коровин или Малявин, захотел – рассказал зрителю библейскую историю языком света и тени, как Рембрандт, или наполнил полотна загадочным полупрозрачным туманом, из сгустков которого образуются воздушные женские фигуры, как на картинах Борисова-Мусатова. И сладко вечно мучиться стремлением покорить недостижимое – перенести на полотно невозможное, например, шорох фольги или глухой грохот, брошенных на деревянный пол, дров так, чтобы ощущалось нетерпеливое ожидание скорого тепла. Художник сродни волшебнику – он по своему усмотрению награждает образ человека теми или иными чертами характера или создаёт фантастические, никогда не существовавшие сцены чьего-то сна, прерванного жужжанием пчелы… Он наполняет картины радостью или печалью, красотой, героизмом…
Олег наполнял свои полотна эротикой. Картин было много. Эротическая тема повторялась и повторялась. Каждая последующая в выставленном ряду подтверждала предыдущую, подхватывала её ритм и мелодию, передавала их следующей, и дальше, и дальше… Это было какое-то бесконечное равелевское «Болеро».
– Этот цикл я назвал «философия эротики», – пояснил Коржик.
«Или я ничего не понимаю, и Олег – подвижник, или он искалечен той, ушедшей в прошлое эпохой и продолжает плодить глупости».
А вслух Митя сказал:
– Наверно, вот оно счастье художника: мастерская и возможность свободно работать.
Он неумело расхваливал картины, переходя от одной к другой, но оказался явно не готов к Олегову увлечению. Чтобы как-то скрыть растерянность, он попробовал завернуть разговор на иное:
– А с Вовкой давно виделись?
– Давно. Он сейчас тоже должен подъехать. – Олег посмотрел на часы.
– Сто лет не общались.
– А как у тебя в целом? Работа работой, а чем живёшь-то?
– Пытаюсь примирить себя с людьми, – ответил Митя. – Когда часами стоишь на одном месте, делать нечего, а уйти нельзя, начинаешь размышлять. Потом привыкаешь шевелить мозгами и становишься философом. Вахтёр не может не стать философом. Пытаюсь понять нынешних людей. Они у меня перед носом целыми днями мелькают.
– Нынешние, по большому счёту, такие же, как мы.
– Не скажи. У них другие интересы, они деньги шибко любят.
– Интерес, положим, у всех один: счастья люди хотят. А что они под ним понимают – новую иномарку, подсидеть начальника или полный дом детишек, – это варианты. Варианты зависят от особенностей времени и сути человека не меняют. Сегодня люди так с ума сходят, завтра – подругому. Ты бери отношение к тому, что незыблемо. Например, к политике, к хозяйству. Хозяйство – что раньше надо было вести, что сейчас, булки с неба сыпаться не стали. И, как в прошлом у нас было королевство некудышных, за редким исключением, хозяйственников, так и осталось. А отношение власть-народ? Власти по-прежнему нужны тихие и покорные. А народ, как был протоплазмой, так и… Пошумел в девяносто первом с голодухи-то, потом поел и опять расплылся наподобие желе. – Олег говорил с ехидной улыбкой на губах. – Если судить по выставленному на всеобщее обозрение, то кругом сплошное шаблонное благополучие. Но за ним, на задворках, такое творится! Об Игоревом житье слышал? У него тоже всё выставлялось напоказуху – это в его духе. А судьба распорядилась по-своему. Его сын занял большую сумму и не отдал, вёл себя с ссудившими на папин манер нагло. Убили его. Не слышал? Во-о-от. Дочка не учится, не работает, требует у родителей деньги, не брезгует наркотиками. Вдобавок жена считает своей обязанностью оповещать весь белый свет, что муж у неё – бестолочь. Говорят, она два раза пыталась покончить с собой. И это, не считая тягу Игоря к бутыльцу. И, насколько я знаю, пример Соколова с семьёй по нынешним временам нельзя назвать нетипичным, у значительной части населения скопище разного рода язв и болячек. Другие изо всех сил стараются стать такими же игорями и навесить на себя их тяготы. У третьих тоже есть занятие: свести концы с концами. Это сейчас. А дай срок – нас всех загонят в угол, и, когда деваться будет некуда, люди, чтобы не свихнуться, снова поверят в несусветное. Я не знаю, как ты воспринимаешь то, что творится вокруг, но я вижу, что все изменения второстепенны. Навалом стало товаров, книги на любой вкус, на овощные базы ходить не надо, за границу можно… А вот по существу… Как мы были… так и остались. Мы опять всему верим, мы инертны в отстаивании своих прав. Всё возвращается на свои круги. Порядочные люди уже во власть не идут. Пошли, было, тогда, на самом переломе, а потом их оттуда выжили. И снова стало по-старому: «они» и «мы». Правда снова ушла в песок. Наверху – самодурство, внизу – унижение…
